Двое из двадцати миллионов - Каплер Алексей Яковлевич (читать книги онлайн .txt) 📗
Они ели хлеб, смотрели друг на друга и по временам беспричинно улыбались.
Ребенок зашевелился, и Маша, сунув ноги в кирзовые сапоги и закутавшись в платок, подошла к корзинке. Нет, все спокойно. Катя спала, посапывая и шевеля губами.
- Что ей снится? - сказал Сергей. - Может быть, мы с тобой?
- Скорей всего какие-нибудь туманности...
В тот трудный, чудовищно трудный послевоенный сорок шестой, голодный карточный год, в холодную, бесснежную зиму на рынке все же была и картошка, и молоко, и сало в две пальца толщиной - все было, но где взять бешеные деньги? Картошка - сто рублей кило. К маслу и вовсе не подступишься.
Шум рынка, людской говор перекрывались стуком костылей и самодельных деревянных ног, подцепленных к культе. Скрипели на разные голоса, трещали инвалидные площадочки безногих на подшипниках вместо колес.
Слепые, безногие, безрукие - сколько их было на рынке, не сосчитать...
Только что ушла в прошлое великая война, но остались беды, осталось горе, принесенное ею.
Маша проходила по рядам, держа закутанную в одеяло девочку, и приглядывалась к торгующим женщинам, все не решаясь обратиться к какой-нибудь из них.
А женщины пропускали невнимательным взглядом худенькую фигурку в шинельке, в кирзовых сапогах, с ребенком на руках, не видя в ней покупательницу.
Маша приглядывалась к публике, к торговкам, ища такую женщину, кому можно бы довериться: ведь продавать хлеб, полученный по карточкам,преступление. Попробовать, что ли, обменять впрямую буханку на молоко, на кусочек масла? Все-таки не так опасно...
Вот, кажется, подходящая старушка - ласковая улыбка, добрый взгляд...
Маша неуверенно остановилась возле нее.
- Тетенька, вы не возьмете у меня буханочку за деньги или за молоко и масла кусочек?..
Добрая старушка стала еще добрее, улыбнулась.
- Подумать надо... Можно бы взять, конечно, если ты нуждаешься... Мы должны помогать друг другу...
- Мне для ребенка... не хватает того, что из консультации...
- А у самой-то что - нету молока? Нисколько?
- Нет.
- Вот беда, вот беда... Совсем народ пропадает... И что же ты просишь за свою буханку?
- Да мне бы молока бутылку и масла граммов сто, хотя бы... можно так?
- Что же, по-божески просишь... не нахально. Ну, покажи-ка свою буханку. Да осторожно, чтобы не заметил кто, а то знаешь, как с хлебом... сразу заарестуют...
Маша незаметно передала буханку. Старушка взвесила ее в руке и, наклонившись, опустила в стоящий рядом мешок.
Когда она выпрямилась, это была уже совсем другая женщина - злобная, мерзкая баба. Она спросила Машу скрипучим голосом:
- Ну, чего стоишь? Тебе чего тут надо? Маша молчала, ошеломленная.
- Ходят тут...- ворчала старуха,- хлебом спекулируют... Вон милицейский идет - кликнуть его, что ли... Ну, чего столбом стала? Что, я у тебя брала что-нибудь? Должна я тебе, что ли?.. До чего же нахальный народ пошел,- обратилась она к соседке,- только и смотрят - обмануть, стащить... шваль, голодранцы проклятые...
Маша медленно отвернулась, стала уходить, прижав к себе ребенка.
Вот прошла она шаг, другой, третий... Старуха смотрела ей вслед и вдруг крикнула:
- Эй ты! Постой.
Маша оглянулась.
Старуха протягивала ей бутылку молока.
- Возьми, черт с тобой, не тебе - ребенка ради... ходят тут, понимаешь... Жалобят, людям жилы мотают...
Стучали по базару костыли, заглушая шум, говор людской.
Анатомичка.
Хромой сторож вытащил железным крюком из холодильного отделения каталку...
- Получайте. Как огурчик,- сказал он..
Студенты подхватили каталку и повезли ее на свободное место у большого окна.
Почти весь зал был занят группами студентов, каждая из которых работала над "своим" трупом.
Маша осталась в стороне у колонны.
- Ну, что будем делать? - подошел к ней Шаров.
- Не знаю, Митя. Не могу. Чувствую, что просто упаду, потеряю сознание...
- Но ты же на фронте не такое видала...
- Это другое, совсем другое...
- Именно другое - там кровь, страдания, а тут высохший, наформалиненный - уже не человек, не труп даже - материал для работы... Тебе нужно психологически преодолеть это... смешно...
К ним подошел Ваня Пастухов. Широкоскулый, крестьянского вида парень. Белый халат сидел на нем в обтяжку, видно, номера на два меньше, чем надо.
- Мария,- сказал он,- на вот - бери папироску,
закуривай, и все будет тики-так. Ни тебе запаха не
почуешь, ни тебе ничего. Бери...
Он протянул Маше пачку дешевых папирос, Она с опаской взяла, прикурила от зажженной
Иваном спички, затянулась и закашлялась.
- Ничего, не боись, это поначалу попершит, а там привыкнешь.
- Слушай, Пастухов,- откашлявшись наконец сказала Маша,- что там у тебя случилось?
- Бред какой-то,- сказал Шаров,- кто-то у него из-под тюфяка тетрадку вытащил... Что там у тебя, Ваня, было?
- Что?.. Дневник был...
- Ну и что ты там?..
- Мысли писал. Подумаю и запишу.
- Ну, это, брат, смотря какие мысли. Ты там, небось, Гитлера расхваливал... Пастухов засмеялся.
- Ладно, не дрейфь, Иван, мы тебя в обиду не дадим...- хлопнул Шаров Ивана по плечу.
- Ребята, что же вы?..- крикнул кто-то из их группы, и они направились к окну.
Шло заседание комсомольского бюро, обсуждали Ваню Пастухова. Он сидел на табуретке у двери, как бы чужой здесь, в комсомольской организации.
Члены бюро разместились вокруг стола. Рядом с секретарем - Ниной Орловой - сидел декан факультета Проскуряков, он же и представитель партбюро. Декан то снимал и протирал очки в черной оправе, то снова надевал их. С глазами декана при этом происходило странное превращение: когда они помещались за толстыми стеклами - то были глаза серьезного, внимательного и, видимо, неглупого человека. Когда же декан снимал очки - вдруг обнаруживалось совсем другое: блудливые глаза, нечистый бегающий взгляд.
Но очки снова надеты, и снова перед нами серьезный, значительный человек.
Нина Орлова, абсолютно убежденная в правильности каждого своего слова, не сомневающаяся ни в чем, говорила:
- ... Михаил Степанович ясно раскрыл сущность Пастухова. Обсуждать, по-моему, нет никакой надобности. Таким, как Пастухов, не место в комсомоле и не место в институте. Ставлю на голосование...
- Подожди,- сказала Маша,- все-таки конкретно - что там у Ивана в тетрадке?
Орлова открыла тетрадку, стала листать. Декан надел очки и сказал:
- Там явно выраженная субъективно-идеалистическая философия, солипсизм, если хотите...
- У Ваньки - философия? - насмешливо спросила Маша.
- Да, представьте себе. А насчет солипсизма - прочти-ка, Орлова, я отчеркнул это место.
- "Ходил вчера в Петровский парк,- прочитала Нина,- и подумал: если я закрою глаза - сразу нет ни этих деревьев, ни скамеек, ни людей. Открою глаза - снова они тут. Выходит, есть они только тогда, когда я их вижу"...
- Ну, вот, куда дальше - солипсизм чистой воды! И там у него еще и не такое найдете. Он, оказывается, даже Ницше в публичке читал. Ничего не понял, но читал. Кроме того, у него тут всякие подозрительные афоризмы зачем-то выписаны...- сказала Нина,- например: "Конец борьбе, когда противник повержен. Овидий". "Добродетель, которая требует, чтобы ее постоянно охраняли, едва ли стоит часового". И так далее, и так далее, и так далее. Затем у него тут вообще понаписано совершенно несовместимое со званием комсомольца. Уже не политика, а этика. Тоже штука обязательная для члена организации.
- Прочти.
- Не буду я это похабство читать. Про свои сны он пишет. Какое ему неприличие снится - читать противно. И еще подводит базис: мол, я, наверно, стал мужчиной - потому у меня такие сны... Гадость какая!.. Это, конечно, не главное. Но тоже характеризует Пастухова как комсомольца.
- Это мелочи, напрасно, Орлова, ты на этом фиксируешь внимание бюро,сказал декан,- речь идет о том, что у Пастухова обнаружены явно идеалистические взгляды, несовместимые с пребыванием в комсомоле. Об этом разговор.
