Цвет черемухи - Ворфоломеев Михаил (книги онлайн бесплатно без регистрации полностью txt) 📗
Сомов улыбнулся:
- Такой-то, как ты, да о смерти говорить...
- Эх ты! Я же в отца! Я зажгусь - сгорю! Я сгорю... Ко мне первое время Усольцев ходил. Придет, сядет... Я говорю: "Ты так не ходи. Или свою Ленку брось, или меня!" Это я нарочно... Чтобы он... А он нет... Слабый он.
В окно кухни громко застучали. Голос Епифанова был совсем трезвым:
- Курва! Не дам жизни! Курва!
Сомов вскочил, но Катя остановила его:
- Не надо... Его хоть убей... Он сейчас всю ночь вокруг куролесить будет... Вот уж верно, что жалеть не надо!
Она вдруг резко отодвинула занавеску, и Сомов увидел белое, длинное лицо Епифанова. Его водянистые глаза были широко раскрыты, рот перекошен. Он испугался и, видно, пятился, пока не пропал в темноте.
- К осени я кобеля приведу... В соседней деревне кобель от овчарки растет. Злющий! Вот я его и приспособлю... Ну, пойдешь? - Катя прикрыла занавеску, положила руки на плечи Сомова.
Он заглянул в ее глаза и понял, что лучше уйти. Шагнул к двери, но свет вдруг погас, и Катя, крепко схватив его за руку, притянула к себе.
* * *
Еще догорали звезды, когда Сомов выскочил из Катиного дома и быстрым шагом пошел к себе. Воздух стоял чистый и морозный. Крыши были белыми от инея. После горячего тела, перины сейчас, в студеном воздухе, он чувствовал себя как в проруби. Домой пошел не через ворота, а огородом. На востоке небо засинело, но стояла та минута, когда все в покое. И особенно хорошо было слышно сильное течение реки. Сомов перепрыгнул через плетень и по меже пробежал к окну мастерской. Оно было чуть приоткрыто. Сомов влез в свою комнату, быстро разделся, нырнул под стеганое одеяло и, даже не успев согреться, уснул.
Лукерья, спавшая вполглаза, слышала Сомова: как он через плетень прыгнул, как бежал по огороду, как в окошко лез. Слышала, как он счастливо вздохнул, уже лежа в кровати, и перекрестилась. "Слава Богу, - подумала, живой прибег! И у кого ж это он блудил?" Стала Лукерья перебирать молодых девок да так и застыла от удивления. Какую девку она в пример ни брала, обязательно с той можно было блудить. Не было такой, что вот хороша, да не про твою честь!
- Тут опять, конечно, и Егор ко всякой не пойдет! Это поди придумай такого молодца! Даром что в городе вырос, а плечи, а один кулак чё весит! Лукерья уже не замечала, что разговаривает вслух, хоть шепотом, да вслух. Привычка эта появилась у нее от одиночества. - Потом, на лицо взять, продолжала рассуждать Лукерья. - Наши-то мужики к этому году куда старее, а мой-то чё - бравый! Голубочек ты мой сизанькай! Прилетел ты, мой ласковый!
Лукерья поднялась с постели, спустила свои сухонькие ноги. Спала она последнее время в чулках: мерзли на ногах пальцы. Думая то о Егоре, то о хозяйстве, она встала, прикрыла постель и пошла умыть лицо. Рукомойник на лето она выносила на улицу, ближе к огороду. Вышла, поглядела на небо, на выбеленные инеем крыши и подумала: хорошо, что на ночь прикрыла огурцы да помидоры. Черемуха, что росла у окошка, стояла как сметаной облитая. В морозном воздухе почти не чувствовалось запаха, но знала Лукерья, что пригреет солнце - и горький ее запах растечется по всему селу. Запах этот гонит комара, мошку, даже мухи его боятся.
Лукерья сполоснула лицо и только хотела вытереть, как тут подлез под ноги прибежавший Бобка.
- Ах ты холера! Ты где это шляешься?
Бобка завилял своим пушистым хвостом и все старался заглянуть в глаза Лукерье.
На конце села хрипло прогудела пастушья дудка. Это старый Никифор собирал стадо. Лукерья отперла дверь в стайке. Молоденькая телочка Зорька еще лежала на соломенной подстилке.
- Моя ты крошечка! - Лукерья огладила Зорьку, поцеловала ее в кудрявый лоб. - Вставай, моя девонька, вставай, моя хорошая!
Бобка помогал Лукерье, лизал Зорьку в глянцевый мокрый нос, а та не давалась и сама норовила лизнуть Бобку. Потом нехотя поднялась и лениво вышла из теплой стайки.
Лукерья отворила калитку. В то же время отворилась калитка напротив, и вышла Марья. Всю жизнь, от дня рождения, прожили они друг против друга. Все друг про друга знали. Молоденькими были, попали под коллективизацию. Бегал тогда Никифор с наганом в руке по селу, орал не своим голосом, гнал людей в колхоз. А как он мог кого-то агитировать, когда был последним лодырем и пьянчужкой. Но он-то и стал тогда председателем... Сейчас, постаревший и поумневший, Никифор нанимался на лето пасти скот. Старые люди его недолюбливали, молодые не замечали. А было время, когда имя Никифора Мотова наводило страх на всю округу. Многих он тогда согнал с земли, многих отдал под суд ни за что.
Марья вывела за ворота свою красную с белой звездочкой во лбу корову Маню. Зорька потянула носом и набычилась.
- Ишь, не узнает матку! - весело улыбаясь, сказала Лукерья.
Смотрела она на Марью и думала, что вот, поди, как сестра родная она ей. Марья подошла к Лукерье, сели они на лавку и стали дожидаться стада.
- Как там Наденька?
- Так повеселела девка! - Марья поправила на Лукерье косынку. Повеселела! Все про твоего Егория! Такой он, растакой он! Ведь чё говорить, Лушенька, девочка-то она чистая, непорочная! И вот скажи какое дело... Твой-то спит?
- Спит! Я уж его не стану рано будить. Пусть себе спит!
- Вот и верно! Ныне у них по городам все нервы да нервы. А тут они их сном пускай полечат. Ты бы Егория попросила, пусть он с Наденькой поболе погуляет!
- Так я-то чё? Я-то скажу!
Они замолчали.
Из-за поворота показалось стадо. Каждое утро, встречая стадо, обе они думали, что заметно, очень заметно оно поредело. Раньше, как говорили тут, "до Хрущева", стадо было большое. После, как пошел тот искоренять частника, так оно поредело, сельский человек приспособился жить без скота и понял, что так хоть оно и голоднее, да легче. Сейчас хоть и было разрешено держать скот, а мало кто держал. Стадо не спеша подбрело к старухам. Зорька и Маня сами вошли и побрели к горе. Никифор, ходивший по утрам в теплом брезентовом плаще, поравнявшись со старухами, оглядел их с прищуром:
- Чё, холеры, живые?
Марья кивнула.
- Ну и живите, язви вас! - И, щелкнув бичом, Никифор прошел мимо.
- За тебя сватался! - улыбнулась Марья и обняла Лукерью за плечи.
- Ой, Марья, не говори! А я уж, верь, забыла! Это он кого взял-то?
- Так Зою Прокошину! Трактористкой-то еще стала!
- Ой, господи, правда ведь... Утопла она ведь?
- Утонула...
Стадо медленно уходило вверх по дороге. Вставало солнце, и горький черемуховый запах потек по селу. Старухи посидели, взявшись за руки, как две молоденькие подружки, посидели да стали подниматься. Теперь Лукерье надо было почистить за Зорькой, накормить Бобку да приготовить завтрак для Егора. Еще с вечера задумала она наготовить вареников. Сходила для этого к Марье за творогом, мука была своя. Еще в прошлом году Семен Мотов привез два мешка. Продал недорого - видно, украл муку, раз недорого, но к этому в селе уже были приучены. Крали многие. Крали и даже не совсем понимали, что крадут.
Все, что осталось от вчерашнего обеда, Лукерья снесла собаке и вывалила в алюминиевую миску, как она называла - "собачью посуду". Бобка деликатно помахал хвостом, повертел головой, попытался даже лизнуть Лукерью, но есть стал, только когда она ушла.
Теперь Лукерье надо было просеять муку. Рядом с сенями стоял чулан, где хранила она сушеные грибы, муку, зимой - мясо. Мука стояла в кедровой бочке: в кедровой посуде никогда не заводилось червяков. Лукерья насеяла муки, отруби высыпала в маленький бочонок, муку - в долбленую миску и пошла в кухню. Тесто на яйцах получилось желтым. Приготовив тесто, пошла кормить кур. Те уже знали свое время и толпились у крыльца. Дав им корму, она сходила проведать цыплят. Солнце уже подняло свою макушку из-за горы. Теперь надо было раскрыть рассаду. Садила Лукерья две грядки огурцов и четыре грядки помидоров. Огурцы уже выпустили свои мятые листочки, резные по краям. Помидоры дня через три-четыре можно будет высаживать в землю. Кое-какие кусты уж и цвет набрали. Лукерья раскрыла свои парники, достала из колодца воды и принялась поливать. Пока делала свое привычное дело, все думала: "Вот поглянется ему здесь, возьмет и останется Егорий-то! Да к кому же бегал-то он?" И тут вспомнила, что Усольцев, когда приходил, сказывал, что будет Мамонтова. "Так кто же больше, как не Мамонтова, как не Катька!"
