Отреченные гимны - Евсеев Борис Тимофеевич (читать книги .TXT) 📗

Санитары все не уходили. Они стояли, держась за спинки койки и все с той же пристальной доброжелательностью разглядывали Нелепина.

"Чего они ждут? Может, тут временная остановка? Скорей, так".

Тут дверь в залу, тщательно и накрепко затворенную санитарами, Нелепину особенно запомнилась эта тщательность, - открылась. Вошел военфельдшер. Был он теперь без халата, но в колпаке, и был на фельдшере великолепный, чуть не президентский, в яркую продольную полоску, зеленовато-серый костюм. Двигался фельдшер все так же мягко-пружинисто, но шел уже не на носках, да и в глазах его светилась не радость, а хищно-сытое, будто у кота, поймавшего мышь, довольство.

- Ну! - прикрикнул фельдшер на санитаров. - Чего стоите, как в воду опущенные! Просите! Молите!

- Господин советник! - тут же, хрипло-умоляюще гаркнул ближний санитар. - Господин... - санитар бухнулся на колени и уже на коленях стал подбираться к изголовью койки. Быстрая слеза стрельнула по щеке его, насквозь прожгла вислый ус. - Мы просим вас и умоляем! Оно, конечно, вас на воздух нести велено! Но вы уж тут как-нибудь побудьте, а? - санитар затрясся, стал подниматься с колен, и Нелепин увидел чуть выдвинувшийся из-под халата (прежде, наверное, подогнутый) кончик роскошно-полосатого, то ли кошачьего, то ли обезьяньего хвоста.

"Уф. Тихо! Все ясно: лихорадка, бред. Тихо! Спокойно! Пройдет сейчас..."

Тем временем санитар с колен поднялся, нервно слазал в карман брюк:

- Ваша ведь кассетка? Ну! Con anima doloroso? - перед Нелепиным мелькнула пластиковая широкая кассета. На ней мелко-беглой латынью было что-то записано.

- Знаем, что ваша! Но теперь-то она у нас! Тогда чего ж упорствовать? Чего, на хрен, жилы мотать всем?

Тут затряслись, завыли в кроватях такие же, как и сам Нелепин, раненые-покалеченные, и свету в каменной зале прибавилось. Он растерянно обежал залу глазами. На койках и вповал на полу лежали люди. Глаза у многих были закрыты, а у тех, кто смог веки раздернуть, - глаза были потухшими, вытекшими. Но несмотря на это, раненые стали дрыгать культями, судорожно стукать костылями о каменный, на удары не отзывающийся пол.

"Сколько нам ждать его?" "Давай, мужик, скорей!" "Тоже мне, корчит из себя..." "Та цэ ж якыйсь шахрай, пройдысвит!"

"Бред, лихорадка!" - продолжал успокаивать себя Нелепин, а вслух, чтобы в галдеже этом, в этой склоке не выглядеть слабым-лишним, крикнул:

- Не сметь меня торопить! Я президент фирмы. Предприниматель!

"Заткнись!" "Чего ваньку валяешь: ты тварь бездыханная, труп!" "Вишь, не хотит он с нами, бизнесменом прикидывается!" "А мы жди его тут, мучайся..." Лежащие на кроватях заклацали зубами, завыли. Клацанью вослед пополз по зале и быстро всю ее заполнил гадко-удушающий запах.

"Да это же мертвецкая! Не хочу! И в бреду не хочу!" - завопил про себя Нелепин, а вслух, глядя неотрывно на фельдшера, стал чеканить:

- Немедленно врача! Я главный советник атамана Верлатого! Я подам рапорт... У батьки суд короткий! Замочит - вмиг...

- Какой ты советник! Ты денщик, прислужник этого душеглота, Вальки Дурнева! - вызверился вдруг фельдшер. Он отскочил от нелепинской койки, ловко запрыгнул на каменный, высившийся слева от входной двери помост. - Слушайте все! - отвратно-скрипучим, обезьяньим голосом закричал военфельдшер с помоста. - Указ по республике воздушных духов Лемурии! Сим указуют нам! - он выхватил из-под пиджака бледно-розовый конверт с огромными вислыми сургучами, тут же все сургучи обкусил, сплюнул, стал про себя бумагу читать.

- Хм... - Так я, впрочем, и думал! - подобрел вдруг фельдшер, и голос его лишился явного обезьянства, перестал быть варнякающим, гадким. - Вот оно - оказуется, куда его! Ну сверху видней, конечно. Слушать всем! фельдшер приготовился читать, но здесь Нелепин, уже не контролируя себя, заорал:

- Брось листок, сука! Брось! Врача! Батько!

- Эхе-хе, "батько, батько..." Ну чего вы, любезный, хотите? Еще на воздухе помучиться? Так вас до воздуху не донесут! А батько - далеко он!

- К окну меня! Воздуху! Устроили тут мертвецкую!

Злоба фельдшера куда-то подевалась, он все еще недовольно качал головой, но санитарам уже и мигнул, и рукой махнул. Те грубо-резко ворочая кроватью, потащили ее к окну.

От боли в плече, вызванной резкими движеньями санитаров, Нелепин застонал. Лицо его, облепленное колечками русой бороды покрылось испариной, нос выострился, ткнулся в потолок. Иванна поправила на мечущемся в бреду одеяло. Битый час переругивалась она в палате с Дурневым.

- Ты б ушел, что ли, Валя. Я здесь хоть на матраце прикорну. Утро же, умираю, спать хочу!

- Сейчас, сейчас, - бормотал озабоченно Валерьян Романович, - момент! Слово одно только еще. Твой-то, - Дурнев в первый раз так назвал Нелепина, Иванна неприятно вздрогнула, - видишь? Слабеет. Все! Конец! А если даже не все - ну какой он теперь мужик? Руку отнимут, вот сил тебя держать и не хватит. Я ведь, чаю, тебя в раже держать нужно? Ну чтоб не обломила чего...

- Заткнись, Валя, не твое это дело.

- Пока не мое, лапуля! У него сил не будет, а у меня их - ого-го сколько! Если б ты видела, что у меня там! - он быстро от пупка до паха провел рукой вниз.

- Сил у него хватит, - чуть даже улыбнулась Иванна. - Так что, оставь свои причиндалы при себе. Не видала я, а то...

- Не то ты, лапа, видала! Я ведь пока искал "материю д.", кой-какую другую материю и силу нашел! Только в известность никого не ставил! Я теперь мужик особенный. И на тебя моя сила перепрыгнет! Вот оно где настоящее бессмертие: пол! Расскажу - ахнешь! Ну видела, небось, игрушку японскую? Завел ее ключиком и поскакал по столу уд, поскакал фаллос! Сам живет - сам скачет. И ничего ему кроме дырочки узкой не нужно! Понимаешь? Не нужно нам все тело, мозг не нужен и душа не нужна! И всегда так было. У индусов памятники ставили не человеку - фаллосу! Слушай! Едем! Дадут мне лабораторию, будут условия, какие в России раздолбанной никому не снились! К чертям душу, к чертям зарождение ее материи, биоландшафты и все геоаномальные зоны! Ну, да ты ведь, небось, про все это слышала, небось, он все наши наработки на пальцах тебе разъяснил... Ну мы-то с тобой другим займемся: бессмертием уда! Да и еще кое-что из программы нашей я заново воссоздам.

- Ты воссоздашь. Ты вон от фишек своих отлипнуть не можешь!

- Брошу! Клянусь, брошу!

- Ну и брось, мне-то что.

- Пойми! Мы с тобой - сблизив тела - к бессмертию приблизимся. Ведь та сущность женская, которая со мной сольется, тоже бессмертной станет! Потому как - извини уж - орган мой детородный теперь бессмертен! Только он один и останется! Вечно над землей торчать будет! И это не трёп! Я в Москве еще до нашего бегства эксперимент на себе поставил! И... Это невероятно: одна бульбочка материи, один пузырек газа, внесенный куда надо - и часть твоего организма бессмертной становится! Да, только часть. До всего-то организма мы не доросли еще! И никакое клонирование нас в этом вопросе не продвинет. Да и не нужен весь организм! - рука ученого снова скользнула к молнии брюк, раздался характерный треск металла, Дурнев задергался, запетушился...

- Опять ты за свое, Валь. Ну? Пристрелить тебя, что ли? Гляди, потеряешь, - Иванна вымученно улыбнулась. - Ты ведь, подлец, лучше моего знаешь: за бугром "материя д." пока сплотиться не может, внешний канал закрыт. А внутренний... он тоже не срабатывает. Им до выработки настоящего душе-материала - столетия! Здесь у нас - как я, неученая, понимаю - все: и живые, и мертвые, и души присутствующие и души отсутствующие - навсегда сшиты одной невидимой нитью. Мы "материю д." - как бы "дораспределяем", "допереливаем" друг в друга... На этом Ликарион стоял! Ты сам мне в Волжанске, в "малинке", говорил, что материя эта, помимо индивидуальной капельки, на всех людей одна - как туман, как облако. Я, конечно, плоско, по-журналистски пересказываю. Не тебе бы, классному ученому, меня слушать! Ну, да что поделаешь, - вынудил... Так вот: забугорью до нас - сотни лет топать. А они думали - нам до них! Пока они технику мастерили - мы душу изобрели! Верней, из хаоса и сора - вылущили. В детстве-то, помнишь? Не спали, пока все ребятишки под одним одеялом не уместятся и откуда-то сверху на нас сон, как дух, не хлынет. А если кто из-под одеяла вылезал, тогда ничего не считалось!