Праздник - Вальдберг Геннадий (версия книг TXT) 📗
Но то, что вчера сама его разыскала!...
Стоит на лестничном марше, ступеньки на три пониже, и Лешка над ней возвышается. На плечи тулупчик накинула, из-под тулупа свитер выглядывает, а на свитере - янтарная брошь. Будто капля смолы упала и медленно так по груди стекает.
Лешка сказал, что он не придет, что солдатам в магазин ходить не положено. Попутают если - самоволку припишут...
А она все стоит, зрачки под самые веки загнала, и от этого в глазах много белого.
И тут Лешка, почему-то, Москву вспомнил. Как однажды, очень давно, мама его в Елисеевский привела, и он ест там пирожные: и "корзинку", и "картошку", и с розочкой... Поначалу мама только "корзинку" купила, а он: мол, еще, одной мало... И мама махнула рукой: дескать, ешь пока скажешь, что хватит. И он съел порций десять. Пока не стошнило.
- А может, все же подумаешь? - спросила Лариса и стала тулуп застегивать, сначала на одну пуговицу, потом на другую, пока брошь ни спряталась.
- Ладно! - кивнул Лешка.
Но, на самом деле, не думал. Сказано - нет! И только сегодня изменил решение. Раз ребята вздумали праздновать - не с пустыми ж руками являться.
- Во! Дело на миллион рублей есть! - не успел Лешка ныйти на улицу, налетел на него капитан Шапошников.
Подле Шапошникова стояли два бригадира, наряды на подпись подсовывали. Но Шапошников их будто не видел. Схватил за руку Фильку-студента:
- Ты куда, подлец, до земли-то копаешь?! Филька чистил площадку перед подъездом, но, видно, переусердствовал.
- Сами просили, - потупился Филька.
- Я ж тебе заровнять, говорил! А ты что же, в Америку роешь?
- Нет, не в Америку...
- А ну, давай, засыпай!
Филька залез на сугроб и принялся сбрасывать снег.
- Да полегче! Полегче! Тебе ж, дураку, и раскапывать. А ты! - это уже к Лешке. - Беги сейчас же на склад, бери три листа, и чтоб в две руки лозунг состряпал!
- Какой такой лозунг?
- Всех вас, дураков, учить надо, - уже шагал в сторону склада Шапошников. Бригадиры как тени за ним потянулись.
- Ты где, в Советском союзе живешь? Или с Луны свалился? Праздник завтра. Годовщина Октябрьской революции!
- Да я этими лозунгами весь дом расписал...
- Не то ты писал. "Сдадим объект в срок!"?... Какой, к черту, срок?! Пятьдесят девятая годовщина!...
Но склад оказался закрыт. Под дверями стояла толпа, переругивались. Как выяснилось, кладовщика смыло все тем же авралом: то ли тропинки к подъездам чистит, то ли тачки с хламом гоняет.
- Идиоты! Как с вами хоть что-то построить можно?!
Послали за кладовщиком. Пока суд да дело, бригадиры опять за наряды. Один или два Шапошников подписал, а потом ему снова вожжа попала:
- Видел я твои печки! - заорал он на Озолиньша, длинного, тощего латыша с угловатыми скулами. - Дверцы раствором примазали. Теперь их только ломом откроешь!
- Чтоб не украли, товарищ капитан, - объяснил Озолиньш. - Дверцы-то эти с петель в два счета снимаются.
Пришел кладовщик, и тут вовсе черт-те что началось.
- Мастерки, падла, гони! Сколько я за ними бегать обязан?!
- Скобы мне! Скобы!
- Белил густотертых!...
Шапошников, а вместе с ним Лешка, насилу пробились.
- Три листа кровельного железа Макину выдай! По кладовщик даже с места не тронулся:
- Накладной я что-то не вижу.
- Потом выпишу!
- Потом-то потом, а у меня недостача...
- Налево меньше отпускать надо!
Железо на морозе красивое. Будто кто расписал серебристым орнаментом. Только трогать его не стоит. Пальцы в момент прикипают. Лешка взгромоздил листы на ушанку, прихватил руквами.
- В мою контору иди. Чтоб оттаяло.
И Лешка пошел. Не спеша, как на праздник. В такие минуты даже нервотрепка с нарядами забывается. На морозе лозунги писать нельзя. Краска потом осыпается. И как ни относился бы к Лешке Шапошников, а теплое место всегда найдет.
В конторе сидела Клавка. Завернувшись в тулуп, крутила ручку дребезжащего "Феликса". "Феликс" был старый, облезлый, то и дело заклинивал, и Клавка в сердцах чертыхалась.
- Холоду напустил! - скосила она на Лешку липкие, как у дохлой рыбы, глаза.
Но Лешка смолчал. Громыхнул листами об пол: ребята там, на морозе, по двенадцать часов вкалывают, а ее, видите ли, сквознячком потревожило!
- Шляешься тут! - выдержала паузу Клавка и опять крутанула "Феликс".
У Клавки не только глаза, у нее все такое. Скажет словцо - будто в душу плюнет. Мол, все нормальные парни в институтах учатся, а здесь одно отребье собралось. И мало вас, поганцев, гоняют! Коль в голове шаром покати - хоть руками стране долг отдайте!
- За что долг-то? - спросил как-то Лешка.
Но Клавка не объясняет. Сразу глоткой берет:
- Да все вы - жулье! Вор вора погоняет! Вам и портянки, и валенки - все дают. А посмотрите, в чем ходите?! На робе места живого нету. Подметки бечевкой подвязываете. Потому что новое получить не успели - уже на водку сменяли!
Лешка тогда желторотиком был, и попробовал ей втолковать:
что зря она так, что воруют не все. А водку что пьют - так
чего и осталось?... Но Озолинып его в сторонку отвел: мол, говори-говори, да знай, брат, кому. Эта бабенка и стукнуть куда следует может. А еще рассказал, что был у нее тут один. Двойню ей настругал, а потом дембельнулся. С тех пор Клавка солдат за людей не считает. Но жалости в Летке не пробудилось. Даже еще гаже стало. Ведь нашелся такой, что в постель с ней улегся.
Пока листы будут оттаевать, Лешка сел к окну, покурить. В конторе начальника хорошо курить. Никто на окурок твой не позарится.
За окном темно. Фонарь на ветру качается. Когда-то он освещал дверь в будку электриков. А потом будка сгорела, и остались лишь черные доски. Торчат на снегу будто ребра чудовища. В будке сгорел Валька Ремизов. Весь. Дотла. Ничего не осталось. А фонарный столб уцелел. Только в хребте надломился. Так, полусогнутый, и высится над пепелищем. Растрескавшийся плафон, как яичная скорлупа, мотается из стороны в сторону, и свет на снегу - будто желток из фонаря вытек...
И ведь странное дело. Столько лет мама Лешке внушала, что жизнь справедливая штука, что возносит достойных, карает отступников... А ему и в голову не приходило примерить эту доктрину... да хотя бы на маме. Ведь сразу же стало бы ясно, что все в этой жизни не так, что она - как вот этот фонарь, который пес гнут и ломают, кому как придется, а он, почему-то, стоит и сеет свой свет. Абсолютно бессмысленно. Ведь мама все предала, променяла на Летку, который тоже вырос предателем. И вот, ничего, преспокойно сидит в теплой будке и дымит сигаретой. А Валька, человек дела и принципа... Он гонял мяч в какой-то команде, и верил, что в этом мяче - его будущее. А потом его обманули, вместо "Мастера спорта", что спасло бы Вальку от армии, предложили играть в ЦСКА. Казалось, какая тут разница: числиться электриком на заводе или сержантом в какой-то мифической части? Но Валька уперся и не ушел из команды. И даже здесь, в армии, где за принципы по головке не гладят, оставался таким же. Он был справедливым, никого не боялся, и за это его уважали. Сундук на него не орал. И Фильку-студента пальцем не трогали. А потом этот глупый пожар. И все. Вальки нет. Лишь пятно на снегу.
Но если быть честным, Лешка завидовал Вальке. И не только тогда. Завидовал цельности, с какой прошел Валька по жизни. Пролетел, как тот вожделеннейший мяч, что вбивают в ворота соперника. И сколько бы Лешка отдал, чтобы хоть раз пережить это чувство, эту радость, этот экстаз, услышать, как взрываются ревом трибуны...
Рисование - отличное хобби, - твердила мама. - Многие ученые были художниками. Да что за примером ходить? Сам Эйнштейн, говорят, виртуозно играл на скрипке.
Это пошло от отца. От его неудач. Когда-то он был для мамы кумиром. Блестящий молодой пианист, начинающий делать карьеру. И мама уж строила планы, как станет певицей, и тогда они вместе... Но с войны отец вернулся с простреленной кистью правой руки и, решив, что с музыкой кончено, остался дослуживать в армии. В конце концов, дом и семья. При отсутствии гражданской профессии это был хоть какой-то, а выход... Но пенсии так и не выслужил. За год или два до намеченной цели подкрался инфаркт. И отец опять отступил. Вен его жизнь была отступлением. Устроился заведовать секцией какого-то склада. А на складе что-то укарли... И с той поры отец уже нигде не работал. Лежал на диване и круглые сутки читал. Таким и остался в памяти Лешки: рыхлый, безвольный, с книгой в дрожащей руке. А от военного прошлого сохранились одни фотографии. А от того, что было еще раньше - вообще ничего. В дом, где жили родители до войны, попала фугаска... Только несколько лет спустя, когда отец уже умер, выбирая очередной томик в отцовском шкафу, чтобы отнести букинистам, Лешка наткнулся на пожелтевшее фото. Увидел и обомлел. Потому что на снимке узнал себя: конопатый, вихрастый - только там он сидел не над альбомом с рисунками, а за роялем. А рядом стояла мама, сложив руки лодочкой, в платье до пят. Молодая, красивая... Лешка спрятал фото на место и книги не тронул. Это был "Доктор Фаустус" Манна. Так, нечитанный, и пылится поныне.
