Праздник - Вальдберг Геннадий (версия книг TXT) 📗
Меж делом Женька рассказал, что в отпуск его отпускают:
- ...и вот как приеду домой, Нюрку на сеновале пристрою... - и дальше со всеми подробностями.
Только Лешка не слушал. У Желтка все истории про одно и то же. Это его мечта. Образ идеального завтра. Когда вся деревня, задрав подолы, встречать его выбежит. И как все идеальное, хоть и в женькином понимании, несусветная чушь. Никогда и никуда он не вернется. В отпуск, может, и съездит. А чтобы насовсем с армией распрощаться?! Да в деревне, небось, работать надо. А Женьку при одном слове "работа" блевать сразу тянет. Нет, он сверхсрочно останется. Все старшины в части такие. Если можно лихо честь отдавать - и за это благами пользоваться: тряпье со склада выписывать; масло и мясо от пуза жрать; вместе с замполитом в посылках копаться, а потом чужими шариковыми авторучками да сигаретами с фильтром штабное бабье задабривать, чтобы оно себя за ляшки щипать позволяло. А бабье в штабе знатное, не ровень какой-то там Нюрке. Как-никак с офицерством якшаются. Понятное дело, если бы у Женьки совесть была, у других последнее отбирать глядишь, и замучала б. Но как Адам Ланг сказал, этой штукой Желтка не сподобили. Там где ей быть положено - хуй у него вырос. А потому и честью здесь сроду не пахло. Несовместимость безоговорочная.
Но пришел Желток не затем, чтобы про Нюрку рассказывать. Начальство большое из Архангельска прибыло, чуть ли ни сам командир округа. Ну и, как водится, сотня приказов: чтобы в казарме чистоту навели, сапоги чтоб надраили и по части без дела не шлялись. Политзанятия сегодня урежут - так чтоб не опаздывали, и в восемь ноль-ноль на рабочих местах были.
Сразу после завтрака роты согнали в клуб. Замполит взгромоздился на сцену и бегом по Европам:
- ...ударным трудом и высокой сознательностью в братской семье всех советских народов...
Минут в пятнадцать он уложился, и командиры уже к дверям пробираться стали, как Адамчик Ланг поднял руку.
- Что же тебе непонятно? - торопливо складывая бумажки, спросил замполит.
- А про семью и сознательность, товарищ майор. Ленин в пятнадцатом томе что пишет? Что мы не с-под палки, с разумения трудиться должны. Что рабовладение еще вон когда отменили. Не оправдало себя потому что. И нынче другую формацию учредили...
- Ну, верно, ну, верно, - закивал замполит.
- А старшина говорит, что срать он на наше сознанье хотел. Потому как всему голова. Прикажет говно, скажем, жрать - и ни один не отвертится.
- Да при чем же здесь Ленин?
- А неувязочка, товарищ майор. За других не скажу, но я вот, лично, это самое говно через сознательность жрать не стану.
- Ну и примеры у тебя, Ланг!
- Могу покрасивше. У меня вот в военном билете*****, что я - немец, записано. Так я что тут подумал: если снова воина - меня на передовую или опять в тыл загонят?
- В Красной Армии нету различий!
- Это уж слышали, - махнул Ланг. - А потом в казахские степи турнули. А ведь у Ленина в том же пятнадцатом томе: что всяк народ место, язык и культуру - все свое иметь должен.
- Это ошибка была!
- Ошибка? - Адам ребят оглядел. - Ленин, что ли, ошибся?
- У Ленина нету ошибок! - рожа у замполита пятнами, как шкура жирафа, пошла. - Другой!... Другие напутали!
- А кто же исправит?
- Надо будет - исправим! - трахнул кулаком по трибуне майор.
Но Адамчик не сел. И тогда Аубекеров вмешался:
- Рядовой Ланг! На работу пора!
- Да в том-то и дело, - повернулся Адам. - Понять я хочу: ежели сознание мое не созрело - чего я тогда на работу пойду?
- А вот на губу загремишь - и дозреешь! - хихикнул Борька.
- А ты, жид, молчи! - рявкнул кто-то из задних рядов - и Борьке будто шило воткнули:
- Кто сказал "жид"?! А ну, кто сказал? Никто, конечно, не откликнулся. Только с мест подниматься стали.
- Еще раз услышу, - заорал Борька, - пасть порву! Поняли?!
- Ну что ты заводишься? - попробовал его успокоить Аубекеров. Даже руку на плечо положил. Но Борька его руку отмел. Весь напрягся. Бицепсы вот-вот гимнастерку прорвут.
- А ну их! - протолкался к нему Генка. - Бздун какой-то. Сказал - и в кусты. Даже руки марать не стоит.
- Э-эх! - огрызнулся Борька. - А еще про семью толкуют!
Роты повалили на выход, в дверях образовалась давка. А на улице уже кричали старшины:
- Первая рота!
- Вторая!
- Стройсь!
- Стройсь!
- Правое плечо вперед - ша-агом - а-арш!
- Про горилку-то не забыл? - поймал Лешку Васька. - После отбоя в клуб приходи.
- А кто по части дежурит?
- Мешков. Свой человек. Я ему рюмашку налью.
- Буде сде! - догоняя строй, крикнул Лешка.
Вообще-то, Лешка не пил... Точнее, не любил пить. И вкус у водки противный, и голова потом на части разламывается. Но в армии без зеленого змия... Тут даже если не лезет - вольешь. Тебя наизнанку - а ты по-новой. Когда-нибудь да и втянешься. А там уже форму держать следует, так сказать, иммунитет провоцировать: крепок ли? нет? не ослаб? - а то от бездействия, говорят, пропадает.
Кто в армии не был, тот не поймет. Какого, мол, лешего так себя мучать? А то и помучаешь! Нужна человеку хоть какая-то щель, чтобы гной в нее выпустить. Накопилось дерьма на душе - а водкой, вроде, и смоет. Возьмешь, например, и лучшему другу фонарей по пьянке наставишь - а утром совесть замучает, - опять же, очистился. Или с начальством. Оно тебя в гриву и в хвост - а тебе лишь соплю утирать... Но ежели выпивши, то и начальство со всем уважением. Знает, что сдачу дать можешь. Потом оно, конечно, свое наверстает, и драить тебе гальюн до второго пришествия, или в холодной неделями гнить. А все ж, хоть минуту, побыл человеком.
Но Лешка водку любил за другое. И даже не столько водку, сколько то, что ее окружает: риск, связанный с ее покупкой; как бутылку в рукав иль за пазуху прячешь; как до части несешь; КПП - и радость победы. Этакий жалкий комариный укус: мол, вы - запретили, а я вот - нарушил. И чувство товарищества, какое в эти минуты всегда возникает. Будто вы - заговорщики, и вас по рукам и ногам тайна связала. Тайна, конечно, пустяшная - а все равно, хоть каленым железом пытай - ни один не сознается! Ну и разговор, какой только в подпитии бывает. Вот и в последний раз, когда с Кенжибаем набрались. В такую даль понесло: за Урал надумали ехать. Вот где жизнь! Просторище! Воздух! - Валерка чуть грудь себе кулаком не расквасил. - Там деревни такие есть - живой души не отыщешь! Занимай любой дом - и делай что хочешь. Я бы, говорит, на охоту ходил. Зверья там навалом. А летом ягоды от пуза жрать можно. Л ты б, говорит, картины писал. До ближайшего города километры ехать. Тишь, благодать, ни одной гнусной хари не видно. - А потом его как-то вдруг повернуло: ежели мусора вдруг нагрянут - что это вы, мол, тут тунеядствуете? Народ коммунизм строит - а вы, паразиты!... - я им дуплетом по рожам! - А когда по-третьей разлили, и вовсе заклинило: в штаб, говорит, пойду. Прямо к Бате! На, скажу, сука, стреляй!... - А когда Лешка хотел его успокоить, по мордам понеслось. И Лешка обиделся. А потом пожалел, что обиделся, потому что Валерка и вправду в штаб пошел. Хорошо, начальства на месте не было. Так он с Женькой Желтковым сцепился. И Валерку в каталажку упрятали. А наутро допытывались, с кем это он так надрался? Но Валерка лишь пьяный без тормозов с горы катит, а на трезвую голову из него слова не вытянешь. Так один на губе и сидел, два срока мотал: за себя, и что не сознался.
Лешка спрыгнул с грузовика и побежал в свой подъезд. На стройке начинался аврал - весть о начальстве уже докатилась. А аврал - это похлеще цунами в Японии. Все вверх тормашками переворачивается. На бегу скользнул глазом по стене дома: пустая малярная "люлька" на ветру болтается, за-несенная снегом траншея внизу, черенки лопат над сугробом, - но всех, кто тут должен был красить, копать, как волною слизнуло. Гоняют железные тачки со строительным хламом, в укромные уголки под заборами сваливают. В унисон тачкам скрипят подъемники, срочно штабелюют бетонные плиты. И голоса сержантов-надсмоторщиков: "Живей! Чего хлебало разинул?! А ну, поворачивайся!" - как кнуты по согнутым спинам. Одним словом, сознательный труд. Не за совесть, за страх. Балаган, одним словом. Когда все живое дуреет, только дом лишь над всем насмехается. Стоит как скала надо всей этой зыбью: не такого, мол, я тут навиделся! - и хохочет транспарантом под крышей: - "Первого сентября - первые новоселы!" - То есть, если верить словам, которым Лешка не верит, здесь уже целых два месяца живут люди.
