Отреченные гимны - Евсеев Борис Тимофеевич (читать книги .TXT) 📗

- Где вас черт носит так довго? - буркнул Дюдя, но распекать помощников не стал, зная, что те безвылазно занимаются делами приговоренной фирмы. - Здесь - ни слова! Вперед! На выход! За дело! - застонал он страстно.

И Срамота со Свечным, не зная истинных причин Дюдиной торопливости, а потому и не одобряя ее, двинулись готовить новые емкости с горючей смесью для занявшейся уже с четырех сторон синим пламечком ушатовской фирмы.

Но не могли теперь ничем напугать генерала Дюдины помощнички! Потому как в те же утренние часы выдернутый из погреба загородной дачи - как рыбья огромная из бочки с рассолом туша - на очередной "расспрос", генерал перестал растерзанным своим телом что-либо ощущать. Да и душа его, грубо-неуклюжая душа солдафона и душителя свобод, со слабым грохотом, черкая о жестяные карнизы дач, пыталась от него уйти, по временам из тела выпрыгивая...

Использовать Ушатого как отмычку для взлома программ фирмы не удалось, купить его - тоже. Надобность в генерале отпала. Зачем? Все и так на мази! Информация Ушатого пусть с ним и остается, ключи к другой информации, сверхсекретной, хранящейся в банке данных фирмы, специалисты найдут; как с ней поступить - тоже решат. Будет, однако, достигнуто главное: работы на фирме прекратятся, идеи ее подвергнутся сомнению, а затем и жестко-ироничному академическому осмеянию, и вряд ли работы эти когда-нибудь возобновятся. Ну а коль надобность в Ушатом отпала, то и держать его на даче холодной, вообще на земле грешной - стало незачем. Оставалось четко и чисто, создавая видимость того, что с генералом разобрались ищущие чем поживиться уголовники, подкинуть его тело людям с Лубянки.

Поджарый дал до безобразия, явно напоказ, по-бандитски избитому, даже изуродованному Ушатому воды. Предварительно он опустил в воду крохотную, схожую с гомеопатическим шариком крупинку. Крупинка - синеватая, крепкая тут же бесследно в стакане и растворилась.

- Выпейте на дорожку, Александр Мефодьевич! Не будем мы мучить вас больше! Не хотите с нами дело иметь, ну и катитесь к чертям собачьим! Мы вас не видели - вы нас не знаете. Сейчас заснете, вывезут вас куда надо и прощевайте... Но хоть перед прощаньем-то признайтесь: не существует души! Нет ее! Ни японской, ни корейской, ни русской! Не было такого научного понятия и нет! А вы у себя на фирме только даром компьютерное время теряли! Информацией же вашей теперь по-другому, цивилизованно и по-хозяйски распорядятся!

Тело генерала было уже мертво. Однако душа его жила. Она то продолжала куда-то проваливаться, передыхая после диких и абсолютно излишних пыток, то зависала над слабо пылающими безднами, над шумящей грозно водой. Как поджарый опускал крупинку, генерал не видел, но по тому, как тот на секунду замешкался, понял все окончательно.

"Что говорил монашек - все сбылось! Живой я им - не нужен. Видно, считают: после смерти Ликариона все на мне и замкнулось. Думают - я единственный владелец информации. Дурнева в расчет не принимают. Про Васю, - что "запущен" он был для контакта и что запишут в него информацию, - не знают. Держать меня на даче долго не станут. Шлепнут тут? Вывезут куда подальше? А может, все-таки фээсбэшникам передадут? Чтобы все без скандалу, тихо? Нет. Противоречит это их замыслам! Да и опасно. Все! Конец! Отпрыгался!.. Как устал! Дух затыкает... Пристрелить бы поджарого. Можно было б с ними в кошки-мышки поиграть, побороться. Но тогда они смекнут: не только во мне дело... Да и монашек жертвы просил. Я и жертвую. Умираю, как раньше-то пелось, - а не сдаюсь. Это и монашек предвидел, и спецы заморские хорошо просчитали. А ведь скажи я им сейчас про Васю - жив останусь. В парче, в золоте ходить буду! Гаремами володеть! Сказать?.. А приятно, оказывается, соблазнами-то играть. Нет. Хрен им с морковкой, знатокам души русской!.. Как же они меня "такого" фээсбэшникам покажут? Придавило со всех сторон дорожным катком? Мафия поиздевалась? Скорей, последнее. Ладно. Все... Готов ли я только? Монашек сказал - готов. Пожили, водочки попили. Кто это написал? Вспомнить бы..."

- Вы... Вы что-то сказали? - поджарый обернул к генералу напряженное, за ночь как-то еще больше ссохшееся лицо. Зрачки поджарого окончательно утратили всякий блеск. - Говорите! Говорите же!

- Дурак, - внятно сказал Ушатый. - Козел... твою мать. Материя души... все одно существует. И как раз в научном смысле. Душа все в мире и определит. Она! Не комфорт ваш долбаный. Не рай при жизни... И не вам, козлам, про душу... - он увидел, как дернулось то ли в злобе, то ли в страхе - было уже не разобрать - лицо поджарого, как рука его нырнула в карман. Больше ничего в жизни земной увидеть генералу не довелось...

А от фирмы шел в этот час легкий дымок. Горела фирма синим пламечком! Дым струился из информзала, с третьего этажа, через настежь открытое окно, тяжковато уходил ввысь, к неяркому зимнему солнцу. Переписка информации, поспешно и без подготовки начатая, - заканчивалась. После приема каждого блока информации, Нелепина из "быстрого", поверхностного сна выводила операторша Стеша, а затем уж он сам лично очередную кассету сжигал, глядел уходящему дыму вослед.

Началось все рано утром. К девяти Нелепин вызвал в Даев переулок Дурнева, Авилова, Помилуйко, главного "прочниста" фирмы Авдейчева, приказал остаться после ночной смены операторшам Стеше и Глаше, а сам поехал на хозяйственный рынок покупать печку-буржуйку с трубой. В девять все вызванные, кроме так и не отыскавшегося Помилуйки, собрались в информационном зале. А за пять минут до этого, Нелепин отловив в коридоре Дурнева, бегло с ним поговорил.

- Как думаешь, выдержу?

- А чего тут думать? Психика у тебя в порядке. А в остальном такая информация на организм негативного действия оказать не должна...

- Боюсь я что-то. Ну да ладно, назвался груздем - полезай в кузов. Ты вот что скажи: ты расчеты "прочниста" нашего видел? Заключение медицинское читал?

- Видел. И расчеты и заключение подтверждают: нечего тебе бояться. Нутро у тебя - во! - дурачась, Валерьян Романович вскинул вверх крепко сжатый кулак. - Цельное! Неиспорченное! Прямое попадание авиабомбы выдержит. Даже и не скажешь с виду. Так что смелей, Вася, смелей!

Процедура записи была поначалу необременительной, даже приятной. Верней приятным были ее первые минуты, затем Нелепин просто засыпал, а после введения очередного блока в подкорку (технологии введения он так и не понял, хоть Дурнев и объяснил ее дважды) его будили.

Нелепина будили, он сжигал в печке кассету с записью и прилагавшиеся к ней бумаги и вновь засыпал, очарованный полутьмой, громадным полукруглым экраном, по которому пробегали и, секунду-другую помедлив, исчезали фигурки, цифры, символы. Он засыпал, увлекаемый неясным мыслеречевым потоком, бежавшим как ливень с горы и уносившим с собой все: дела, намерения, события, суету, жизнь...

В комнате, в углах ее плоско на метровой высоте лежали светло-синие полосы дыма. Пахло погоревшей канцелярией, всякими скородержателями, пластмассой.

- Заканчиваем, Василий Всеволодович, - будила, теребя за плечо, Стеша. - Последний блочок остался! Но он самый короткий, мы его на самом краешке запишем! Сейчас только доктор наш, Владимир Дмитрич, придет на вас глянуть.

Тяжко-медленно, что было для него вовсе нехарактерно, вошел бледный до мраморности Авилов. Он сходил к Стеше, с чувством, впричмок приложился к ручке, вернулся к Нелепину.

- Не могу взять в толк, - загудел обиженно Авилов, - к чему так спешить?

Он взял со столика серебристый мобильник, поковырял в нем пальцем, мягко попросил: - Глюкозу и камфару. Да. В двух шприцах, в информзал.

Но и после уколов последний блок записать не удалось, - пришла Иванна. Тут уж пришлось объявить часовой перерыв. Авилов со Стешей-Глашей ушли вниз, пить кофе, а Иванна присела на подлокотник нелепинского кресла. Юбка ее бесстыже поползла вверх, открывая великолепные ноги.

- Скучно, Вась! Ты чем-то все время занят, чем - не говоришь. Бумаги жжешь... Нам что, - хана? - улыбнулась она нежданному словцу. - Мне-то чем заняться? Да, кстати, что вы тут делали с этой дамочкой? Чего это она так быстро упрыгала? И Дурнев ушел. Все уходят, сматываются, Москва в окнах дымная, снег... И музыка - словно прощальная, как перед войной. Ее вроде нет, - а она звучит!