Нос(1886. Совр. орф.) - Гоголь Николай Васильевич (чтение книг .txt) 📗
— Да ведь я вам не о пуделе делаю объявление, а о собственном моем носе; стало быть, почти то же, что о самом себе.
— Нет, такого объявления я никак не могу поместить.
— Да когда у меня точно пропал нос!
— Если пропал, то это дело медика. Говорят, что есть такие, которые могут приставить какой угодно нос. Но впрочем я замечаю, что вы человек веселого нрава и любите в обществе пошутить.
— Клянусь вам, вот как Бог свят! Пожалуй, уж если до того дошло, то я покажу вам.
— Зачем беспокоиться! — продолжал чиновник, нюхая табак, — впрочем, если не в беспокойство, — прибавил он с движением любопытства, — то желательно бы взглянуть.
Коллежский асессор отнял от лица платок.
— В самом деле, чрезвычайно странно! — сказал чиновник, — место совершенно гладкое, как будто бы только что выпеченный блин. Да, до невероятности ровное!
— Ну, вы и теперь будете спорить? Вы видите сами, что нельзя не напечатать. Я вам буду особенно благодарен, и очень рад, что этот случай доставил мне удовольствие с вами познакомиться. — Маиор, как видно из этого, решился на сей раз немного поподличать.
— Напечатать-то, конечно, дело небольшое, — сказал чиновник, — только я не предвижу в этом никакой для вас выгоды. Если уже хотите, то отдайте тому, кто имеет искусное перо, описать это, как редкое произведение натуры, и напечатать эту статейку в «Северной Пчеле» (тут он понюхал еще раз табаку), для пользы юношества (тут он утер нос), или так, для общего любопытства.
Коллежский асессор был совершенно обезнадежен. Он опустил глаза вниз газеты, где было извещение о спектаклях; уже лицо его было готово улыбнуться, встретив имя актрисы, хорошенькой собою, и рука взялась за карман, есть ли при нем синяя ассигнация, потому что штаб-офицеры, по мнению Ковалева, должны сидеть в креслах; но мысль о носе все испортила!
Сам чиновник, казалось, был тронут затруднительным положением Ковалева. Желая сколько-нибудь облегчить его горесть, он почел приличным выразить участие свое в нескольких словах: «Мне, право, очень прискорбно, что с вами случился такой анекдот. Не угодно ли вам понюхать табачку? Это разбивает головные боли и печальные расположения; даже в отношении к геморроидам это хорошо». Говоря это чиновник поднес Ковалеву табакерку, довольно ловко подвернув под нее крышку с портретом какой-то дамы в шляпке.
Этот неумышленный поступок вывел из терпения Ковалева.
— Я не понимаю, как вы находите место шуткам, — сказал он с сердцем, — разве вы не видите, что у меня нет именно того, чем бы я мог понюхать? Чтобы черт побрал ваш табак! Я теперь не могу смотреть на него, и не только на скверный ваш березинский, но хоть бы вы поднесли мне самого Рапé. — Сказавши это, он вышел, глубоко раздосадованный, из газетной экспедиции и отправился к частному приставу.
Ковалев вошел к нему в то время, когда он потянулся, крякнул и сказал: «Эх, славно засну два часика!», и потому можно было предвидеть, что приход коллежского асессора был совершенно не вовремя. Частный был большой поощритель всех искусств и мануфактурностей; но государственную ассигнацию предпочитал всему. «Это вещь», — обыкновенно говорил он: «уж нет ничего лучше этой вещи: есть не просит, места займет немного, в кармане всегда поместится, уронишь — не расшибется».
Частный принял довольно сухо Ковалева и сказал, что после обеда не то время, чтобы производить следствие, что сама натура назначила, чтобы, наевшись, немного отдохнуть (из этого коллежский асессор мог видеть, что частному приставу были небезызвестны изречения древних мудрецов), что у порядочного человека не оторвут носа.
То-есть не в бровь, а прямо в глаз! Нужно заметить, что Ковалев был чрезвычайно обидчивый человек. Он мог простить все, что ни говорили о нем самом, но никак не извинял, если это относилось к чину или званию. Он даже полагал, что в театральных пьесах можно пропускать все, что относится к обер-офицерам, но на штаб-офицеров никак не должно нападать. Прием частного так его сконфузил, что он тряхнул головою и сказал с чувством достоинства, немного расставив свои руки: «Признаюсь, после эдаких обидных с вашей стороны замечаний, я ничего не могу прибавить…» и вышел.
Он приехал домой, едва слыша под собою ноги. Были уже сумерки. Печальною или чрезвычайно гадкою показалась ему квартира после всех этих неудачных исканий. Вошедши в переднюю, увидел он на кожаном запачканном диване лакея своего Ивана, который, лежа на спине, плевал в потолок и попадал довольно удачно в одно и то же место. Такое равнодушие человека взбесило его; он ударил его шляпою по лбу, промолвив: «Ты, свинья, всегда глупостями занимаешься!»
Иван вскочил вдруг с своего места и бросился со всех ног снимать с него плащ.
Вошедши в свою комнату, маиор, усталый и печальный, бросился в кресла и наконец, после нескольких вздохов, сказал: «Боже мой! Боже мой! За что это такое несчастье? Будь я без руки или без ноги — все бы это лучше; но без носа человек — черт знает что: птица не птица, гражданин не гражданин, — просто, возьми да и вышвырни за окошко! И пусть бы уже на войне отрубили, или на дуэли, или я сам был причиною; но ведь пропал ни за что, ни про что, пропал даром, ни за грош!.. Только, нет, не может быть», — прибавил он, немного подумав: «невероятно, чтобы нос пропал; никаким образом невероятно. Это, верно или во сне снится, или, просто, грезится; может быть, я как-нибудь, ошибкою, выпил вместо воды водку, которою натираю после бритья себе бороду. Иван дурак не принял, и я, верно, хватил ее». Чтобы действительно увериться, что он не пьян, маиор ущипнул себя так больно, что сам вскрикнул. Эта боль совершенно уверила его, что он действует и живет наяву. Он потихоньку приблизился к зеркалу и сначала зажмурил глаза с тою мыслью, что авось-либо нос покажется на своем месте: но в ту же минуту отскочил назад, сказавши: «Экой пасквильный вид!»
Это было, точно, непонятно. Если бы пропала пуговица, серебряная ложка, часы, или что-нибудь подобное, — но пропасть, чему же пропасть? И притом еще на собственной квартире!.. Маиор Ковалев, сообразя все обстоятельства, предполагал едва ли не ближе всего к истине, что виною этого должен быть не кто другой, как штаб-офицерша Подточина, которая желала, чтоб он женился на ее дочери. Он и сам любил за нею приволокнуться, но избегал окончательной разделки. Когда же штаб-офицерша объявила ему напрямик, что она хочет выдать ее за него, он потихоньку отчалил с своими комплиментами, сказавши, что еще молод, что нужно ему прослужить лет пяток, чтобы уже ровно было сорок два года. И потому штаб-офицерша, верно из мщения, решилась его испортить и наняла для этого каких-нибудь колдовок-баб, потому что никаким образом нельзя было предположить, чтобы нос был отрезан: никто не входил к нему в комнату; цырюльник же, Иван Яковлевич, брил его еще в среду, а в продолжение всей среды, и даже во весь четверток, нос у него был цел, — это он помнил и знал очень хорошо: притом, была бы им чувствуема боль, и, без сомнения, рана не могла бы так скоро зажить и быть гладкою, как блин. Он строил в голове планы: звать ли штаб-офицершу формальным порядком в суд, или явиться к ней самому и уличить ее. Размышления его прерваны были светом, который блеснул сквозь все скважины дверей и дал знать, что свеча в передней уже зажжена Иваном. Скоро показался и сам Иван, неся ее перед собою и озаряя ярко всю комнату. Первым движением Ковалева было схватить платок и закрыть то место, где вчера еще был нос, чтобы в самом деле глупый человек не зазевался, увидя у барина такую странность.
Не успел Иван уйти в конуру свою, как послышался в передней незнакомый голос, произнесший: «Здесь ли живет коллежский асессор Ковалев?»
— Войдите, маиор Ковалев здесь, — сказал Ковалев, вскочивши поспешно и отворяя дверь.
Вошел полицейский чиновник, красивой наружности, с бакенбардами не слишком светлыми, и не темными, с довольно полными щеками, тот самый, который в начале повести стоял в конце Исакиевского моста.
