Клуб благотворительных скелетов (Фантастика Серебряного века. Том X) - Кузьмин Михаил
Мать была в отчаянии.
Княжну сначала лечили, возили от одной медицинской знаменитости к другой, но ничего не помогало. Княжна была тиха, целыми днями сидела смирно, ничего не требовала, кроме нового платья и новых цветов, когда старые приходили в ветхость, но если нарушали ее привычки и беспокоили ее чем-нибудь, она впадала в бешенство. Младшая сестра княжны вышла замуж, обзавелась семьей, а княжна Лина все ждала своего жениха.
Зять и сестра уговаривали княгиню отдать Лину в лечебницу или в санаторию, им хотелось на месте старого дома выстроить новый, пятиэтажный — Петроградская сторона обстраивалась, и земля все дорожала.
— Это такое частое явление — вечная невеста, ждущая жениха! — говорил княгине зять. — В каждом сумасшедшем доме найдется несколько таких. Вон, даже в одном романе Диккенса описывается подобный случай. Это все равно неизлечимо, отдайте ее в лечебницу, нельзя же из-за каприза безумной терять крупные суммы денег.
— Ни за что! — восклицала княгиня. — В сумасшедшем доме будут дурно обращаться с бедной Линой.
Зять постоянно заводил этот разговор, раздражался, и княгиня не спала по ночам от страха, что после ее смерти бедную Лину обидят. Она решила обеспечить свою любимицу. В завещании доходы с имений она оставляла своей замужней дочери с условием — содержать Лину прилично и отнюдь не отдавать ее в сумасшедший дом, в противном случае, или в случае смерти княжны, имущество должно быть продано, а деньги и дом на Петроградской стороне переходили к благотворительным обществам.
Зять позеленел со злости, узнав после смерти княгини о содержании ее завещания.
Поневоле пришлось всячески ублажать княжну и следить за ее здоровьем. Она была доходной статьей, а двадцать тысяч дохода не шутка.
Нездоровье княжны повергало весь дом в уныние, а выздоровление радовало.
Княжна, впрочем, болела редко и, пережив сестру и зятя, досталась, как самое драгоценное наследство, их детям, своим племянникам.
Племянники даже усилили заботы о княжне, так как она старела, и доктора находили, что сердце ее слабо, и надо избегать для нее волнений и огорчений.
Племянница княжны, Надежда Филипповна, была очень довольна Марианной. При Марианне княжна поздоровела и стала как будто веселее. Марианной дорожили, Марианну ублажали и осыпали ее подарками. Но Марианна делалась все мрачнее и мрачнее, она уже несколько раз уходила, но ее упрашивали, прибавляли жалованья, Надежда Филипповна даже плакала, умоляя ее остаться. Марианна не подозревала причины забот этих нежных племянников — приписывала заботы любви «добрых людей» к несчастной сумасшедшей и жестоко упрекала себя, что она сама так черства и бессердечна к ней.
Сестра Марианны смотрела на нее умоляющими, печальными глазами, когда изредка, зайдя на минутку домой, девушка говорила, что ей невмоготу жить в этом доме со скрипящими лестницами, слушать шорохи и треск во всех углах этого умирающего дома, вечно сидеть с «сумасшедшим скелетом» и быть вечно настороже!
Да, да, настороже! Потому что настороженность сумасшедшей действует и на нее.
Днем еще ничего, она может работать, читать, но по вечерам, особенно в дурную погоду, когда ветер воет в трубах, трясет рамы, а сумасшедшая княжна все время вздрагивает, прислушивается в своем вечном ожидании, — у нее, у Марианны, нервы совсем расстраиваются, и она тоже начинает к чему-то прислушиваться и чего-то ожидать. Она больше не может — уйдет.
Сестра ничего не говорила, смотрела печальным взглядом, подзывала кого-нибудь из детей, начинала гладить по голове и тихо вздыхала.
Марианна хмурилась, отворачивалась, переменяла разговор и, вернувшись, изливала свое раздражение на княжну.
Первое время она пугалась и упрекала себя, когда у нее срывалось резкое слово по адресу больной, но потом, заметив, что княжна нисколько этим не огорчается, даже как будто радуется этому, а всплескивает руками и удивляется грубости и резкости Марианны только как бы из приличия, Марианна все меньше и меньше сдерживалась, чувствуя, что характер у нее делается тяжелым.
— Вот распустилa-то себя! — иногда ворчала она, накричав на прислугу или на дворника, — с нормальными людьми разучилась разговаривать — привыкла к сумасшедшим.
Эти последние дни ей иногда даже хотелось побить или толкнуть княжну, до того она ее раздражала.
— А что, от жениха все нет писем? — спрашивала княжна.
— А вам какое дело? — обрывала ее Марианна.
— Я вам сочувствую.
— Я не нуждаюсь в вашем сочувствии.
— Напрасно. В огорчении сочувствие необходимо, — качала княжна головой.
— А я его не желаю! — уже кричала Марианна, топая ногами.
— Ну, ну, не раздражайтесь, ma chère! Не надо. Я замолчу, — успокаивала ее княжна.
Последнее время сумасшедшая часто успокаивала ее — здоровую.
Да, успокаивала, но по временам и дразнила.
— Можно ли было влюбиться в человека, которого зовут Иван! — начинала княжна, искоса поглядывая на Марианну.
Марианна молчала.
— Какой-то Лукьянов! Хи-хи-хи! Да еще Прохорович. Какой ужас!
— Помолчите вы хоть минутку. Все время вы бормочете, — обрывает ее Марианна.
— Лукьянов! — не унималась княжна. — Это пахнет луком, — и она заливалась смехом.
— А по мне, Анатоль — скверной помадой воняет.
— Неправда, мой Анатоль всегда душился чудными духами… Он был так красив и изящен… И вместе с тем, он был герой! Ведь он не должен был идти на войну, он нарочно перевелся в действующую армию…
— Знаю, все знаю! Ну и пускай. Вам нравится Анатоль, а мне Иван, и отстаньте от меня!
— Это потому, что у вас грубый вкус.
— Замолчите.
— А вот не замолчу, что вы со мной сделаете? — хихикала княжна.
Марианну злило, что княжна как будто радовалась, что Марианна не получает писем из армии, тогда как раньше эти письма приходили часто, иногда по два, по три зараз.
Но чего уже совсем не могла она переносить, что выводило ее из себя последнее время, это уверения княжны, что она понемногу воплощается в нее, в Марианну.
Один раз дошло до того, что Марианна швырнула стул. Ножка стула отскочила, попала в окно — стекла посыпались.
Марианна сразу опомнилась, а княжна в восторге залилась визгливым смехом.
Когда прислуга пришла убирать осколки, княжна бегала вокруг нее, суетилась и оживленно говорила:
— Вот, Дуняша, я разбила стекло! Бросила стул и разбила… и стул сломала… Хи-хи-хи! Что взять с меня, ведь я сумасшедшая!
Марианна побледнела.
— Ну что вы там врете! — злобно крикнула она. — Стул бросила я и попала в стекло. Убирайте скорее, Дуняша, — угрюмо прибавила она.
Прислуга, убрав осколки стекла, вышла.
Марианна стояла неподвижно, стараясь овладеть собою, а княжна сразу затихла, села к толу и, искоса поглядывая на Марианну, стала раскладывать карты.
Вечером Марианна ходила по пустой зале.
Вечером на нее нападала теперь тоска. Страшная, гнетущая тоска.
Днем она ждала. Ждала письма, а ночью… ночью мучилась неизвестностью.
Боже мой, — если бы узнать что-нибудь. Ну, пусть ранен, пусть… нет, нет, только не убит! Лучше тогда ничего не знать. Зачем она не умеет молиться! О, вот теперь какой бы отрадой для нее была молитва. Зачем, зачем ее не научили молиться, верить!
И она ходит, ходит взад и вперед по этой пустой, ярко освещенной зале.
«Вот, — думает она, — если я пройду до того угла, и ни одна паркетина не скрипнет, значит, получу письмо, и все благополучно».
Бьется сердце, дрожат ноги…
Не скрипнуло!
Она тяжело переводит дух и прислоняется к стене.
— Какие глупости! — говорит она вслух и сейчас же пугается.
Зачем она это сказала? Может быть, если бы она не усомнилась, что завтра получит письмо — оно бы пришло.
«Вот, если дойду до двери, и пол не скрипнет… Нет, нет, что-нибудь другое, пол наверно скрипнет, там у порога он совсем рассохся».
Эти загадывания у нее обратились в манию — она с замирающим сердцем считает, делится ли на три номер проезжающего извозчика, успеет ли она сосчитать до ста, пока фонарщик зажжет фонарь, четное или нечетное число цветочков на данном куске обоев. Это ее мучило, угнетало, но отстать от этого она не могла.
