Двое (рассказы, эссе, интервью) - Толстая Татьяна Никитична (первая книга txt) 📗
Ефима за границу не пустили - по медицинским показаниям. У него нашли плоскостопие, тогда с этим было строго. Вера Романовна купила мужу шагомер, и в плохую погоду вместо прогулки в парке Ефим шагал вокруг обеденного стола, пока жена терла ему сырую морковку.
Забота о муже у моей свекрови выражалась в ежечасной самоотверженной суете. Она не давала ему есть мучное и выключала телевизор. На его месте я бы осатанела и хлопнула ее по голове журналом "Наука и жизнь". А Ефиму это жужжание нравилось.
- Фимочка, у тебя покраснел левый глаз. Ляг на диван и подремли.
- Ефим, пять минут второго, а свекла не съедена. Тебе велено обедать строго по часам.
- Ты ночью чихнул. Не возражай, я слышала. Пожалуйста, позвони и отмени зачет.
Он спал у себя в кабинете, а она в маленькой комнате, пропахшей сладкими духами. Там, на пыльных полочках, лежала чем-то дорогая ей ерунда: пластмассовая рыбка, сувенирные лапти размером в пятак, коробочка из ракушек "До встречи в Сочи". Мой жизненный опыт был невелик, но его хватило, чтобы понять: Вера Романовна не любила Ефима Михайловича и свою нелюбовь заглушала изнурительной опекой. Для его же блага.
Однажды я зашла к Вере Романовне, чтобы забрать белье в прачечную, и она завела знакомую песню: "Федя в вас влюблен, как мальчишка". Слушать это было тошно, потому что о моем разрыве с ее сыном знали все, только она не догадывалась.
- Вера Романовна, расскажите о своих мужьях. Что, как. И главное, почему.
Она засмеялась, а потом затуманилась.
- Федин отец был главным инженером, а я лаборанткой. Представьте себе: блокада, у меня в Ленинграде - никого, родители погибли. Я без него пропала бы. Он меня на самолете вывез, спас. А потом родился Феденька.
- А что же ваш главный инженер на вас не женился?
- Я его ни в чем не виню: у него была жена, дети.
- Вы его любили?
- Не знаю... Он ухаживал, дачу нам снимал.
- А второй муж?
- Алексей Алексеевич увидел меня уже после войны, на улице. Увидел - и все, пропал. Он меня встречал и провожал, бросал букеты в окно.
- Ну, а вы?
- Я, по правде говоря, водила его за нос. "Потом, не сейчас, у меня ребенок маленький". Он был на все согласен, на коленях стоял... Мы сошлись в конце концов. Он был замечательный человек, умный, щедрый, но я не могла с ним. Ну... Вы взрослая женщина, понимаете. Он уехал работать на Кавказ и там погиб. Подробностей не знаю.
Надевая пальто в ее прихожей, я всегда находила в кармане деньги. "Берите, берите. Только Ефиму не показывайте. Рассердится". Перед Новым годом она позвонила нам: "Ефим Михайлович в больнице. Врачи говорят, что надежды нет". Ей поставили кровать в его палате, и два месяца она не выходила из больницы. Когда все кончилось, я не узнала ее. Старуха с седыми патлами и впалыми щеками. Она улыбнулась мне сквозь слезы: "Что, больше не похожа на Любовь Орлову?"
Наш развод с Федей совпал с годовщиной смерти Ефима Михайловича. Вера Романовна уже примирилась с одиночеством и новость встретила спокойно.
- Я так и знала, что этим все кончится. Вы - умная, яркая женщина, а Федя - обыкновенный. Но вы меня не бросите? Внуку не запретите со мной общаться?
- Вера Романовна! Я вас очень люблю, а Федя найдет себе другую жену, и у него будет счастливая семья.
- Счастливых семей нет,- сказала она с надеждой, и это простодушное желание, чтобы не было счастливых, тронуло меня.
Каждый день я еду на работу мимо дома, где когда-то по воскресеньям нас с Федей кормили обедом. Вера Романовна уже не выходит на улицу, но в хорошую погоду сидит на балконе с веером - мне видно из троллейбуса. Иногда я ей звоню и спрашиваю, не нужна ли помощь.
- Спасибо, милая, пока справляюсь. Читаю с трудом, увы. Не знаете, есть ли такие лупы, чтобы на всю страницу сразу? И еще, если не забудете, напомните, пожалуйста, нашему общему знакомому, что у него есть мать.
1999 год
Татьяна Никитична Толстая
Золотая середина
интервью журналу "Итоги"
- Как вы относитесь к сегодняшнему состоянию культуры в России? Чем она, к примеру, отличается от культурной ситуации десятилетней давности, когда Вы и некоторые другие писатели "новой волны" оказались на вершине читательского признания?
- Безусловно, для меня то время, начало перестройки, было куда более приятным. И не только из-за читательского признания - хотя я бесконечно благодарна всем моим читателям, многие из которых меня и сейчас не забыли,но оттого, что это было время надежд, а жить в состоянии осуществляемой надежды - упоительно. Свободы становилось все больше и больше, голубые культурные мечты вскружили наши глупые интеллигентные головки... ну а потом - все. Как и полагается - суровый рассвет, головная боль и пустые бутылки. Наверное, это естественно, но новое качество жизни на поэзию меня не вдохновляет. Это, впрочем, совсем не значит, что мне хочется, чтобы все стало как позавчера: сонные, тихие коммунистические будни, окутанные тополиным пухом.
- Читая сейчас ваши рассказы, странным образом испытываешь чувство ностальгии именно о том, сонном и тихом времени. Вы поэтизируете его, а не обличаете.
- Ну да. Но это разные жанры: так называемая "жизнь" и так называемая "литература". Если бы я вдруг проснулась, а все как раньше: Зыкина поет о широких раздольях, очередь за плавлеными сырками, Набоков спрятан в шкафу во второй ряд,- нет, лучше сразу камень на шею и в Яузу. Нет, для меня единственный способ совладать с унынием любой действительности опоэтизировать ее. Я это люблю и, смею надеяться, умею делать. А поэтизировать бодрую, конструктивную пошлость мне не с руки. Мне ближе Гюбер Робер, французский художник,- певец искусственных руин, поросших мхом. Или ближе к русской жизни - то, что называется "поэзией умирающих усадеб". Чтоб было все слегка кривое и поросшее лопухом. Вы видели на рынках - у южан фрукты расположены красиво, продуманно, ковром: тут пирамидкой, там полосками, завитками,- залюбуешься, но покупать неинтересно, даже жалко нарушить орнамент. А у подмосковных бабок все как попало, навалом, в ведрах, кучами, в пылище. И так всюду, у всех! А я это обожаю, это уникальный антиэстетизм. Как же его не воспеть! Как не привнести лирику в мусор! Плюнуть и презреть - проще всего, это неинтересно. Я уж не говорю о разговорах с этими бабками. Купишь редьку - и если хоть чуть-чуть отклонишься от скупых формул: "почем?" и "давайте", спросишь, например, какая редька лучше, длинная или круглая?- все, ты уже вовлечен в разговор, бабка тебе расскажет и про внука, и про дочь, и за что и на сколько сел зять, и давно ли у нее болит вот тут, и чем лечит. Такого нигде в мире не может быть.
- Особенно в Америке.
- Да, там на рынке не разговоришься. Я пробовала. Между прочим, там при дороге, как у нас, бывают крошечные прилавки с овощами - кабачки, картошка, лук, яблоки, кошмарные букеты цветов. Автомобилисты останавливаются на обочине и покупают. Так вот, сколько раз я проверяла, меня это специально интересовало,- никаких разговоров на частные темы, только по делу. Да и вообще там, например, на людей глядеть не принято. Сейчас в Нью-Йорке приняли закон, по которому женщины имеют право ездить в метро голыми по пояс. А смотреть на них не рекомендуется, это уже будет квалифицировано как sexual harassment, сексуальное домогательство, а в это понятие включен и непрошеный взгляд. Каждый хочет жить в собственном коконе, и это право защищено многочисленными законами. Оно, может быть, и хорошо, но в результате ненормально большое число американцев чувствуют себя одинокими, ненужными, несчастными. А в американской культуре принято быть счастливым. Человек думает: счастье - это норма, а я несчастен, значит, со мной что-то не в порядке. И идет к врачу. Кто счастлив - так это врач, околофрейдистский шарлатан, каких сейчас очень много. Жертву он отпустит нескоро. Вот случай, описанный в прессе: очень толстая женщина все пыталась выйти замуж, а где познакомишься с женихом? Вот она ходила по ночным кабакам, пьянствовала, заводила интрижки, но все впустую. Пошла к психологу. (У нас бы она пошла к подруге, и подруга ей, наверное, сказала бы: а на что ты, милая моя, с такой фигурой рассчитываешь? Кончай пьянство, садись на диету, не шатайся по злачным местам: мужья там не водятся...) Психолог обрадовался: ваш случай очень серьезный, вы подсознательно ищете в мужчинах образ доминантного отца, у вас с младенчества психологическая травма, поэтому пока вы не вспомните, как и когда ваш покойный отец вас домогался, вы не похудеете... Четырнадцать лет шла промывка мозгов! Толстуха "вспомнила", как отец ее сажал к себе на колени в годовалом возрасте - вот и домогательство! Потом еще, потом еще. Теперь она все такая же толстая, такая же несчастная в любви, но врач, говорит, ей помог: открыл глаза на папеньку, и ее теперь меньше тянет в бары...
