Московская Нана (Роман в трех частях) - Емельянов-Коханский Александр Николаевич (читать книги бесплатно полностью без регистрации TXT) 📗
«Дама» пустила вдогонку Смельскому крепкое слово и попросила послать за другим «умным». «Умный» не заставил себя долго ждать и дорого поплатился: через несколько дней после ночи наслаждений, он опасно заболел.
Смельский, узнав про это, еще более убедился в «верности» своего целомудрия. Будучи очень красивым юношей, он не раз подвергался натискам женской нации, но всегда благополучно. Женщины, как и товарищи, близко знавшие его, удивлялись, как можно с такой страстной наружностью, да еще специализировавшись в рисовании исключительно голого женского тела, чуждаться прелестей физической любви!
— Просто он притворяется, — решали все. — В тихом омуте черти водятся. Обязательно какая-нибудь прекрасная натурщица «живет» с ним.
Но все жестоко ошибались. Он любил тело как красоту, как божество и боялся осквернить его, войдя с ним в более реальное сношение.
Иногда он положительно изнывал от страсти, глядя на роскошные формы какой-либо натурщицы. Казалось, и хозяйка этих форм чувствовала эту страсть красавца- художника и не прочь была отдаться ему… Но проходили мгновения, художественная страсть одерживала победу над страстью земною, и Смельский снова обращался в холодный мрамор…
Весь излишек заработанных денег Смельский употреблял на покупку художественных изданий и на более красивую «натуру». Жил он всегда очень скромно, в одной большой, светлой комнате, и работал, работал.
Комнату у Льговских Смельский снял не сразу. Масляные глаза матери Клавдии не понравились ему.
«Еще вздумает ухаживать за мной, — предположил художник. — Знаю я подобного сорта женщин!»
С такими мыслями он вошел вместе с Ольгой Константиновной в гостиную и, увидав большой последний портрет Клавдии, остолбенел: красота девушки поразила его.
— Настоящая вакханка, — подумал он про себя. — Где я ее видел?.. Вот если бы она согласилась позировать для моей картины! Золотая медаль была бы обеспечена…
— Скажите, кто это? — спросил Льговскую Смельский. — Извините за нескромный вопрос, но я — художник…
— Моя дочь Клавдия, гимназистка, — бросила небрежно Льговская. — Очень испорченная девчонка! — добавила она кокетливо.
Смельскому очень не понравилась такая откровенность.
«Сама-то ты испорченная! — подумал про себя художник. — Молодится, сразу видно!..»
— Тридцать рублей я согласен заплатить за комнату, — сказал он. — Комната светлая, в ней очень удобно работать… На дачу я не езжу и прошу вас определенно сказать мне: уезжаете ли вы из Москвы и оставляете ли за собой квартиру?
— Никогда не переселяемся на дачи, — ответила Ольга Константиновна. — Рядом с нами Екатерининский парк. К чему! Клавдия московских дач не любит. Ей давайте Кавказ или Крым. Вот, она теперь в Алжир с богатой подругой собирается. Просто беда! Мы же уже пять лет никуда с этой квартиры не трогаемся.
— Отлично, — воскликнул Смельский. — Я ваш жилец. Прошу из комнаты все вынести, за исключением дивана. У меня своя «художественная» обстановка, — добавил он, смеясь. — Я вечером к вам перееду. Пока до свиданья.
Подавая руку Льговской, художник неприятно поморщился: слишком крепко и долго жала ее его новая квартирная хозяйка.
IV
МАТЬ КЛАВДИИ
После «стычки» с дочерью Ольга Константиновна поспешно оделась и вышла из дома. Придя в Екатерининский парк, Льговская села на лавочку в кругу и задумалась.
— Клавдия права, — сказала она про себя. — Наследственность — все. Вот мне пора, давно пора остепениться! Мне скоро сорок лет, а я все жажду любви и какой любви: красивых мальчишек, которые вытягивают из меня деньги и смеются надо мной! Все это я прекрасно сознаю и проклинаю себя и… не могу остепениться!.. Ни сиротство, ни горе, ни нужда не изменили меня… Пора бы угомониться: смешно сказать, я женщиной стала в 15 лет, а потом началось, началось… Муж мне попался хороший, даже не попрекнул меня прошлым, а может быть, и не понял меня… Он с первой со мной вступил в связь, до меня он женщин не знал… Боже, как он любил меня и своего первого сына! Но мне было мало его любви, я изменяла ему… Раз застал он меня на месте преступления. Он ничего не сказал мне и только перестал со мной жить как муж, начал пьянствовать и пропадать по ночам. Тогда я вовсе распустилась, и плодом моей распущенности была Клавдия… Несчастный мой муж и рождение ребенка простил мне, и стал его любить больше, чем своего сына. Он даже возненавидел его, отослал в Петербург в закрытое учебное заведение и до самой смерти не вспоминал про него. Клавдию же он продолжал любить какою-то болезненной любовью: называл ее всеми ласкательными именами и даже «родной» дочкой и при этом так печально улыбался… Я раз не выдержала, хотела на коленях вымолить у него прощение, но он так сурово и мертво посмотрел на меня, что я опомнилась и, рыдая, ушла в свою комнату. Скоро муж умер. Единственной его местью по отношению ко мне было то, что ни мне, ни сыну он не оставил ни гроша. Все завещал Клавдии, обязав меня, как опекуншу, жить на проценты и давать на них образование детям. Прошли долгие десять лет. Клавдия стала невестой, сын вышел в люди, одна только я осталась такой же искательницей приключений. Видно, маленькая собачка — до старости щенок. Вот и теперь: угораздило же меня спутаться со своим бывшим жильцом, каким-то писцом. Спасибо, что уехал без скандала… Я ему обещала сегодня сюда прийти… Он, конечно, будет просить у меня денег… Мы с ним кое-куда поедем… Что делать, не могу! А тут еще новый жилец, — такой красавец, — раздразнил. О, если бы писаришка был таким!.. Я отдала бы ему часть Клавдинова состояния, подлог сделала бы, а отдала. Но он на меня, кажется, смотреть не хочет. Однако, я все же попробую, а пока — на безрыбье и рак рыба.
И Ольга Константиновна поднялась навстречу приближавшемуся к ней «писарьку».
V
ПОКЛОНЕНИЕ КРАСОТЕ
— Я сегодня, тетя, — сказала Клавдия, нежась на кровати, — в гимназию не пойду. Мне что-то нездоровится…
— Да, нездоровится, — заметила недоверчиво тетка, — фокусничаешь все. Какие-нибудь новости придумала! Эх, Клаша, Клаша, несдобровать тебе: уж больно ты востра.
— А что же, по вашему мнению, размазней быть? В наш век тихони прозябают, а не живут. То ли дело я: все превзошла и решила, что на жизнь надо смотреть с точки зрения «велосипеда и тарарабумбии», как я где-то вычитала! Мной только не исследована на практике любовь — объекта подходящего не попадалось. Если найду, конечно, задушу в объятиях; я не у папуасов живу — это там невинность девушек в клетках охраняют: климат очень к объятиям с первым встречным-поперечным располагает… Так-то, тетенька!
— Ах, ты воструха, воструха! — качает в ответ укоризненно старуха головой. — Веселись, смейся, но только смотри, не обожгись…
— Не только не боюсь обжечься, но и совсем превратиться в пепел на груди «объекта»… «Все мы жаждем любви — это наша святыня!» — запела Клавдия.
Старуха, замахав руками, вышла из общей с племянницей спальни и удалилась хлопотать по хозяйству.
«Сухарь! Старая дева! — подумала про нее молодая девушка. — И зачем, спрашивается, вы жили? Неужели для того, чтобы, воздерживаясь от грязной „мужчинской“ любви, дойти до любви к мопсу! Холить, спать с ним, вычесывать злодеек-блох и надоедать ему своими ласками. Фи! какой ужас… Такая жизнь хуже смерти!»
И Клавдия при этой мысли соскочила в одной рубашке с кровати и подбежала к зеркалу…
— Посмотрим, — воскликнула она вслух, любуясь в зеркало на свое томное ото сна лицо, полуобнаженную пышную грудь, — кто посмеет устоять передо мной! Только бы найти, кому подарить себя! О, если бы «обрести» его сейчас, сию минуту, когда я так молода, здорова, так жить хочу! Я все, все бы ему отдала, сама бы заставила взять меня! Задушила бы в своих, не испытавших страсти, объятиях…
— Барышня! — перебила своим вопросом размышления Клавдии вошедшая в спальню молоденькая горничная. — Прикажете изготовить ванну?
