Марш авиаторов - Иванов Сергей Н. (список книг .txt) 📗
Взмах палочки. Первые аккорды... Нет, это не мое... Двадцать минут - по часам - я сидел и пытался настроиться. Тщетно: "эстетическое наслаждение" никак не приходило. Видимо, оно было все-таки сродни несколько другому наслаждению и само по себе не возникало. Надо было "работать над собой", как учила жена. "Будем пробовать", - решил я, напрягся и включил воображение.
Увы. Пусто. Ни-че-го...
Я помню, в музыкальной школе нас учили, выражаясь милицейским языком, "идентифицировать" музыку: "Слышите? Что это вам напоминает? Как будто ручеек журчит... Ведь правда? - ворковала преподавательница сольфеджио, и все должны были представлять себе этот дурацкий ручеек. - Вот он уже сильнее и шире... И еще сильнее, и еще шире..."
А мне представлялось: вот пионеры подкрадываются к спящему коту. Ближе... Еще ближе... Вот! Поймали!
"...И вы слышите уже шум целого потока! Он бурлит и стремительно несется вперед - это торжество весны!"
Кот, как сумасшедший, скачет по улице, не разбирая дороги, а сзади грохочет привязанная к хвосту пустая консервная банка, и следом за ним с дикими криками, вприпрыжку, бегут радостные пионеры... Я, помню, тогда закрыл рот, вытер слюни - и бросил школу.
Наверное, я был испорченным мальчиком.
В детстве мне очень нравилось рисовать. И чем больше я рисовал, тем больше мне этого хотелось. Но меня почему-то отдали в музыкальную школу - учиться играть на гобое (вообще-то родители хотели, чтобы я учился играть на аккордеоне, но в этом классе уже не было мест, а в классе гобоя - были, и меня направили туда). Вся эта затея с поступлением в музыкальную школу преследовала одну благородную цель: обожавший аккордеон папа мечтал играть дуэтом. Естественно, со мной. И как только я, более или менее, научился нажимать на клапаны своего гобоя, издавая какие-то упорядоченные звуки, он сразу же привлек меня к совместным репетициям.
Для меня эти репетиции были как кость в горле: во-первых, на аккордеоне он играл только изрядно выпив, а во-вторых, слышал бы кто, как звучат аккордеон и гобой вместе... Это, наверное, так же дико, как клавесин и труба или же фортепиано и балалайка. Но тем не менее папа был уверен в том, что если есть два музыкальных инструмента - они должны играть вместе. Потому что - перед гостями, и еще потому, что на одном инструменте будет играть отец, а на другом - сын.
Репетиции наши проходили в те дни, когда папа был "в состоянии", потому что в другие дни он не улавливал гармонии. Еще бы! Сначала я подчинялся его требованиям и капризам, пытаясь вникнуть в его собственную теорию музыки, но потом мне это надоело, и я стал прикусывать хрупкий язычок мундштука. Стоили они - один рубль для папы и одну оплеуху для меня. В конце концов папе надоело платить за покусанные мною мундштуки, он понял, что из меня музыканта не получится, и освободил от посещений музыкальной школы, чему я был несказанно рад и вернулся к моему любимому занятию - рисованию.
Однажды осенью я отнес свои рисунки в художественную школу, и меня - к моему удивлению - в нее приняли, несмотря на то, что я не сдавал вступительных экзаменов и что занятия уже давно начались. Родители, когда я рассказал им об этом, ответили мне категорическим отказом. Они долго, вдвоем, объясняли мне, что художник - это не профессия, что художники - никчемные бездельники, не зарабатывающие ни гроша, и что все они - горькие пьяницы, такие же, как двоюродный брат моего отца дядя Вася, позор семьи... Они его даже как-то пригласили в гости, и он, как я теперь догадываюсь, за бутылку водки провел со мной воспитательную беседу. Посмотрев мои рисунки и определив их как абсолютно никчемные, он грустно объявил, что из меня ничего путного не получится.
"Вот видишь, - сказала мне мама, когда он ушел, - все художники - пьяницы. - Папа не сказал ничего, потому что спал. - Если будешь художником - тоже станешь пьяницей. А мы хотим, чтобы ты стал человеком", - закончила она.
Не знаю, стал ли я человеком, но вот художником я так и не стал. Хотя водку пить - в итоге - научился. И даже полюбил...
Поерзав в кресле, я приподнялся.
- Ты куда? - шепотом спросила жена, удивленно округлив глаза.
- В туалет. Что-то... - так же шепотом ответил я.
- Какой же ты - неужели не дотерпеть?!
- Не могу, - соврал я.
- Ладно, иди, - разрешила она, - только тихо...
- Хорошо-хорошо, - сказал я и, согнувшись в три погибели, пробрался к боковому выходу.
В вестибюле я с наслаждением стал прохаживаться взад-вперед, разминая ноги. Хотелось курить. Я достал пачку сигарет и обнаружил, что забыл зажигалку в куртке, а номерки остались у жены. У будки вахтера стоял рабочий и о чем-то беседовал с вахтершей. Я прикурил от его зажигалки, пустил струю дыма в потолок и обнаружил висевшую на стене маленькую телекамеру.
- Ого, - сказал я рабочему, - а у вас здесь строго!
- Да... как положено, - ответил он.
- А зачем она? - кивнул я на камеру. - Чтобы у музыкантов инструменты не увели?
- Да ну, кому они нужны... Начальству просто деньги девать некуда. Вон, смотрите, - подозвал он меня.
Я подошел к будке. Там сидела старушка-вахтерша, а перед ней на столе стоял цветной двадцатиоднодюймовый телемонитор с надписью "SONY". На экране застыло изображение внутренней стороны входной двери и узкой трапеции пола под ней.
- Хорошо показывает, - сказал я.
- А есть еще одна, во внутреннем дворе, - как-то даже с гордостью сказал он. - Переключи, Андреевна.
Старушка нажала на кнопку, и вместо двери на экране появился мусорный бак под обшарпанной стеной.
- А бак-то зачем? - спросил я.
- А это электрики, видно, лампочку во дворе меняли и сдвинули камеру. Она же на шарнире: куда повернешь - то и показывает... Вообще-то, она ворота должна показывать...
- Открытые? - спросил я.
- Да нет, закрытые, - как-то неуверенно ответил рабочий.
Мы молча докурили.
Я подумал о том, что совсем недалеко отсюда, на канале Грибоедова, живет мой школьный друг Левка. До окончания концерта было еще далеко, и если наплевать на отсутствие куртки и шапки, то, чем болтаться здесь, лучше уж посидеть у него.
С Левкой и Славиком мы дружили еще со школы и потом иногда встречались в парке Лесотехнической академии, где в свое время учился Славик, чтобы выпить водочки в академических кустах. Такова уж была традиция, взявшая свое начало в далекие школьные годы, когда в тревожно дрожавших тенях от веток, скрываясь от посторонних глаз и милиции, мы с упоением играли во взрослых их же игрушками вином и папиросками.
Там пахло землей, бузиной и табачным дымом от нашего "Беломора" и особенно легко было понимать друг друга, когда стакан пускался по кругу, а разговор еще только начинался и самое интересное было впереди. А если, вдруг задетые кем-то случайно, звонко ударялись друг о друга пустые бутылки, валявшиеся в траве под ногами, то казалось, что звук этот разносится по всему парку, и мы приседали, шикая друг на друга.
Вот где была акустика!..
С Левой мы не виделись уже давно.
После того, как погиб Славик, мы стали встречаться все реже и реже, а когда от Левы ушла Ирина, наши встречи почти и вовсе прекратились: казалось он избегает меня...
Но почему?..
В отрочестве Лева был выдумщик и пересмешник. ...Помнится, в школьном коридоре висело множество картин на разные революционные темы, главным персонажем которых, естественно, был Ленин. Нам нравилось их комментировать. Комментатором, соответственно, был Левка. Если бы хоть один из этих комментариев услышал наш учитель истории по кличке Брут, Левку наверняка бы вышибли из школы.
Например, второй съезд РСДРП. Лондон, 1902 год... Плохо освещенный подвал со сводчатым потолком. Возможно - пивная...
В полумраке (нелегалы) на скамьях, вплотную, сидят делегаты. Их глаза горят жадным огнем, словно у мартовских котов: они слушают речь Ленина. Он стоит сбоку у стола президиума, за которым сидят несколько человек.
