КАМЕРГЕРСКИЙ ПЕРЕУЛОК - Орлов Владимир Викторович (книги бесплатно без онлайн .txt) 📗
Из сумки П. Фрегаты была явлена светло-рыжая книга «Похмелье в декабре» и предоставлена мне для обозрения. Иные строки были подчеркнуты зеленым карандашом.
– «…буфами, клешем. До неземного безумия поверхности коры…» - прочитал я строку под зеленью. Дальше ползла строка с перевернутыми знаками. - Ну и что? Графический прием и более ничего… В контексте сочинения, возможно, пробьется смысл…
– А Альбетов ощутил пророчества и без всяких контекстов! - Мельников уже горячился. - Ему доступно все! И мрачные пророчества его связаны не только с автором книги и ее окружением, но и со всей московской действительностью.
– И что же он вам открыл?
– Пока для его пророчеств нет конгениальных выражений. Он боится изречением слов исказить истину. Но он дал понять…
– И про бочку дал понять? - спросил я на всякий случай.
– Какую бочку? А-а, бочку… И про бочку!
Мельников пролистал несколько страниц и ткнул пальцем в еще одну надтравяную строку: «бочка - движимость и недвижимость - в корабельных пазах блях! "Эль-Ниньо"!»
– Это что-то из жизни пиратов, - сказал я.
– В повести не было никаких пиратов! - вскричал Мельников. - И бочки там не было! И мата почти не было! А в книге, пожалуйста, что ни фраза, то мат!
– Ну, положим! - папироса опять была загнана в угол рта красной кавалеристки.
– А Эль-Ниньо! - не унимался Мельников. - Это же течение с завихрениями. От него - потопы, пожары, засухи, пустыни! Или вот еще возникшая строка: «откровенное оголение напоказ, блин! И разверзнется щель…» Щель, правда, с маленькой буквы, но это, чтобы запутать.
– А от меня-то вы чего ожидаете? - спросил я.
– Не будете ли вы, профессор, так любезны, - впервые я наблюдал Мельникова просителем, - ознакомиться с нашим уникальным изданием, если не прочитать его, то хотя бы просмотреть…
– Любезен я, конечно, буду, - сказал я. - Но в толкователи Апокалипсисов я не гожусь. К тому же у вас есть гениальный толкователь.
– А вы сверьте свои ощущения с его пометками…
– И что толку?
– Видите ли, профессор, к вам всегда хорошо относились в закусочной и теперь к вам благорасположены в Щели, я знаю… Может, стоит предупредить их о скорых завихрениях… Гипотетических…
«И о том, что взвихренная дева Иоанна начнет всех удивлять…» - подумалось мне.
На башне буфетной стойки «Рюмочной» были укреплены общепитовские рекомендации: «Тщательно пережевывая пищу, ты помогаешь процветанию государства» и т.д., предназначенные для ретро-увеселения публики, а вовсе не для призывов к действиям. Среди прочих белела стандартка: «Вернув использованную посуду, ты исполнишь долг гражданина». Неожиданно для меня Тамара Ивановна Палладиус, она же Паллад Фрегата, она же дева Иоанна аккуратной студенткой собрала на пластмассовый поднос все наши сосуды, тарелки, ножи, вилки и отнесла их на кухню.
52
Константин Сергеевич Станиславский не зря приглашал Сашеньку Мельникова, пусть и в воображении Сашеньки, на прогулки с беседами о Системе и о Жизни в искусстве. Во всех действиях Мельникова, мне известных, обязательно была сверхзадача.
Какая же привела его нынче в «Рюмочную»?
Первым делом, конечно, корысть. Пусть воздушная. Пусть даже с перламутрово-радужным мыльным боком, на корысть. Книга обожаемой им девы, если верить Мельникову, уже была вписана в разные номинации. Слово «номинант» звучало у нас теперь, как «орденоносец» в довоенные годы прошлого столетия. Среди моих знакомых выделялись два номинанта на Нобелевскую премию. Одного уже объявляли по телевизору: «Сейчас перед вами выступит Нобелевский номинант». После овации номинант выступал. Другой знакомый, походив номинантом, заявил: выдвинуть-то его выдвинули (соседи по общежитию в Литинституте), но принимать участие в каких-то номинациях он не намерен. И теперь он говорил при публике: «В свое время я отказался от Нобелевской премии». Я же был вписан в комиссии по премиям, в две или в три, не всегда ходил на посиделки с сушками, не всегда читал рукописи или смотрел спектакли, заранее предполагая, кому и что дадут. Но раз уж я пообещал Мельникову ознакомиться с текстом «Похмелья в декабре», стало быть, при его просительных звонках я неизбежно буду вынужден поддерживать номинантку в ее заплыве к награде. Хотя бы и мычанием. Таким, не сомневаюсь, был расчет Мельникова.
Однако сверхзадача сверхзадачей, она исполнена. Но все же мое толкование забот Мельникова не переставало казаться мне упрощенным. Я зашел в продуктовый мини-супермаркет с книгой П. Фрегаты в хозяйственной сумке. Вечерние походы в соседний с «Рюмочной» магазин как бы оправдывали мои визиты в душевное заведение. Как всегда я набил казенную корзинку нарезками колбасы, пакетами макарон, бутылями масла, из трех касс работала одна, пыхтела очередь, мне бы в досадах на безобразия торговли и на безделье сытых охранников забыть о словах и выражениях глаз Мельникова и его подруги. А я не мог.
Их беспокойства передались мне. Эти беспокойства стали казаться мне искренними. И не только беспокойства, но и мрачные предчувствия. «Эль-Ниньо!» - восклицали, возможно, вовсе и не пираты, а тысячелетия назад индейцы у подножия Кордильеров, вымаливая у божеств спасение. Но не пришло спасение, их город смыло потопом. «Вы что, заснули? - вернула меня на Большую Никитскую кассирша. - Вываливайте покупки из корзины!»
И очень может быть, что Сева Альбетов, - размышлял я по дороге домой, - не такой уж и мошенник, каким он представляется мне… Случаются ведь и среди тысяч шарлатанов и истинно ясновидящие. Смешно, конечно, звучит - «яснонюхающие», из-за этого, видимо, и рождались недоверия, отношения иронические, но у каждого дара - свои особенности.
Мне уже не терпелось получить удовольствие от знакомства с новой книгой. Подержать ее в руках, не открывая. Не отворяя сразу вход в незнакомый мне мир. Оценить умение типографских мастеров. Шрифтовикам порадоваться или поворчать на них. К носу поднести книгу. Каковы запахи бумаги, переплетного материала, клея, одна из приобретенных мною книг пахла земляникой (не Альбетов ли я?). А потом уж бережно отворить врата и заглянуть для начала в выходные данные (слова-то какие скучно-занудливые, в выходные данные заглядывают именно зануды-профессионалы, чтобы сейчас же узнать, кто издатель, где печатали, какой тираж, когда сдано в набор, ну и так далее). Я написал «бережно отворить». Но я и обещал Мельникову чрезвычайно бережно отнестись к доверенному мне экземпляру: там ведь пометки самого Альбетова, музейщики со временем изучать будут. «Его рука?» - спросил я. «Ну нет, - смутился Мельников. - Коренной экземпляр дома. В хранилище. Вместе с оригиналом-свитком фамильного Древа. В ваш я перенес альбетовские пометки». «Ну правильно, - сказал я. - Коренной-то экземпляр надо сберегать для потомков. Ведь вы теперь наш Нострадамус». «То есть как - Нострадамус?» - будто бы удивился Мельников. «Ну а как же? Сам Сева Альбетов усмотрел в книге пророчества. А ведь именно вы, Александр Михайлович, сначала рассыпав листы по полу, а потом и примяв их (чуть было не произнес «задницей»)… и посидев на них две минуты, и создали новые пророчества. Кто же вы теперь, как не наш московский Нострадамус?» После этих моих слов Мельников не стал упрекать меня в насмешничестве на манер Кольки Симбирцева, а постоял в молчаливой важности. И я понял: пройдет время, П. Фрегата непременно получит премию, пиарщики откроют историю книги (Мельников проболтается, правда, будет стоять на том, что он-то, конечно, ни при чем, он - исполнитель, но замысел творения возник в производственно-вещем сне Паллад Фрегаты), найдутся толкователи книги со словарным запасом похлеще, чем у Севы Альбетова, объявят Мельникова прорицателем, и он отказываться от их толкований не станет, а в фамильном Древе его, пусть даже и по летоисчислению от Мазепы, среди прочих вынырнет предком именно Нострадамус, и в одном из катренов того непременно ототрут упрятанное там на века имя Александра Михайловича Мельникова.
