КАМЕРГЕРСКИЙ ПЕРЕУЛОК - Орлов Владимир Викторович (книги бесплатно без онлайн .txt) 📗
Сюжеты разговоров иссякли, искрошились… Дамы принялись приводить в порядок губы, глаза и запахи. А для этого на столик были воздвигнуты сумочки приятельниц. И до Соломатина дошло, что сумочки эти, каждая со своими прелестями (одна - в форме сердца, другая - будто серебряный чайник, третья - шкатулка для шитья, но не для шитья, четвертая (Здеси Ватсон) - квадратный шедевр из черного бархата, расшитый перьями и позолоченным бисером, с бегущими по бокам внизу словами на английском: «Когда я чувствую себя несвободной, я снимаю трусики»), пусть и подешевле часов лоббиста Чемоданова, но тоже - не копеечные.
Приятельницы выглядели сытыми и душевно-миролюбивыми. Сумочки же их готовы бы вступить в сражение и растерзать любую из соперниц.
– Дней пять назад я зашла в «Метелицу», - не выдержала Здеся Ватсон, - на вечеринку какую-то тусклую, зачем-то надо было по работе, а там ихний фейс, хмырь в очках, не пускает, мол, лицом не вышла, я фигню эту (кивок в сторону сумки) поднесла к его стеклам, он сейчас же передо мной во фрунт: милости просим!
Приятельницы рассмеялись, но Соломатин понял, и Здеся поняла, что слова ее добрых чувств к бархатному шедевру не вызвали.
Расставались с поцелуями и объятиями. Любезностями (вместе с Елизаветой) был одарен и Соломатин. А прежде ведь и сама Девушка с веслом одобрила его бицепсы. И было взято с Соломатина обещание, что он не заставит скучать милейшую Елизавету (Лайзу) в их компании и придет на ближайшую светскую вечеринку. А то ведь и другие кавалеры вблизи Лизаньки объявятся.
– Приду, - чуть ли не с воодушевлением пообещал Соломатин.
И пришел.
Хотя и не мог забыть о том, что в кафе «Артистико» он просидел в некоем напряжении и даже с ощущением несвободы. «Хорошо Здесе Ватсон, - подумал Соломатин. - Судя по ее девизу на черном бархате, проблемы несвободы решаются ею легко и без затей». Оправдал же он свое чуть ли не кроткое пребывание в «Артистико» природным любопытством. Стало быть, любопытством можно будет оправдать и поход на светскую вечеринку, прежде казавшийся ему недопустимым.
Поначалу в каком-то ночном клубе (опять же не стал спрашивать Елизавету, куда она его завезла) он стоял у стены, руки заведя за спину, и мрачно дулся на Елизавету, будто Онегин на Ленского, затащившего приятеля на бал у помещиков Лариных. Но для хмури и досад его был повод. Фейс-контрольщик, по роже видно - Пуп земли, хозяином жизни и будто с высот взиравший на быдло в очереди (другие пупы земли рассекали ее, кивая вышибале-запускале небрежно), оказался одноклассником Соломатина Стасиком Кирьяковым по прозвищу Пердоша. Стасика, пройдоху, ябедника и подлизу, неоднократно били. Но теперь он размордел, заматерел даже и стал Пупом земли русской. Соломатина он, конечно, узнал и принялся выкобениваться. Обращался он исключительно к Елизавете, признавая лишь в ней человеческую особь. «Вас в списке нет, - надувался Кирьяков. - Повторите вашу фамилию». «В списке мы есть, - надменно сказала Елизавета, - очки протрите. Они у вас запотели от важности». «Ах, да, да, вижу, - поморщился Кирьяков, выказывая неудовольствие по поводу своего открытия. - Вы есть. И этот с вами?» «И этот со мной», - сказала Елизавета. «Посоветуйте ему одеваться приличнее…» - последние слова Кирьяков оставил за собой.
Впрочем, удрученным Онегиным Соломатин простоял у стены недолго.
Сначала появилась Здеся Ватсон, теперь уже сама вся в черном бархате, жаль, что житейский девиз ее по причине выреза до ягодиц не смог украсить Здесину спину. Затем обнаружились Тиша и писательница Клавдия. Приветствовали Елизавету другие ее приятельницы, а с ними и кавалеры. И началась круговерть. Со встречами и знакомствами, шумно-похожими на хлопки пробок шампанского, с мимолетным, но приправленным остротами из домашних заготовок, трепом, с питьем и закусыванием на ходу, на бегу, с танцами и переплясами, с предъявлением публике нарядов, тел и драгоценностей, со световыми играми и фокусами, со скоморошеством ходовых авангардистов Тургенева и Мойдодыра, один из них представлял петуха-забияку, подскакивал и почесывал перья бойцовской шпорой, другой - негра преклонных годов с ликом Ленина на набедренной повязке. Потом кушали основательно, имея на эстраде развлекателей - троих блестящих милашек и двух небритых парней, повторявших слова про Авдотью из Подболотья. «Тыщ по пять им отвалят, - гадали за столами, - или побольше?» Впрочем, развлекатели едокам не мешали. А Соломатин в своих наблюдениях установил - одни тут делают дела или с помощью светских якобы балбесов ищут выходы на лиц влиятельных и на их связи. Иные же озабочены старанием засветиться и попасть в витринную хронику глянцевых журналов. «Ты не заскучал?» - обеспокоилась Елизавета. «Не заскучал!» - обрадовал ее Соломатин.
Он до того не заскучал, что позволил себе при выходе из клуба высказать фейс-надсмотрщику Стасику Кирьякову благодушное: «До новых встреч, Пердоша!».
«А не послать ли мне подальше, к едреной бабушке, этот мой слесарный промысел в Брюсовом переулке? - легким перышком в подполоточье порхал по утру Соломатин. - Социальная позиция, конечно, хороша. Но хороша, когда она искренняя…»
Однако мысли свои Соломатин легко и обрывал, вспоминая о том, что вчера многим он был интересен (или забавен) именно потому, что - слесарь-сантехник. Эксцентрика или экзотика… Тургенев с лиловым гребешком, Мойдодыр в набедренной повязке… Да и что думать обо всем этом! Ему с Елизаветой было хорошо. И Елизавете с ним тоже.
А через день при уличном свидании на Твербуле (Елизавета привезла ему роман Умберто Эко «Остров накануне» с просьбой прочитать и высказать суждение) Соломатину был приготовлен сюрприз.
– Протяни ко мне левую руку, - чуть ли не приказала Елизавета. - Можешь закрыть глаза. Или смотри по сторонам.
Соломатин предпочел смотреть по сторонам. Он почувствовал, что легкие пальцы Елизаветы снимают с его запястья часы и заменяют их чем-то массивным. Не магнитным ли браслетом ученого дядюшки Марата Ильича?
Нет, вовсе не магнитным браслетом. Новыми часами. Возможно с платиновым браслетом, но не с магнитным.
– Что это? - грозно спросил Соломатин.
– Что это? Ах, это, - удивленные глаза Елизаветы могли показаться глазами наивной простушки. - Это часы. Мой тебе подарок.
– С чего бы вдруг подарок?
– Ни с чего. Если тебе нужен повод, то пожалуйста. В сентябре у тебя был день рождения. Это, как в хоккее, отложенный штраф. Часы хорошие. Они от «Картье».
– Мы же договорились - никаких «от». Ты хочешь меня разозлить?
– Ни в коем случае! - Елизавету словно бы испугала досада Соломатина. - Я помню твое возмущение моими «от». Я тогда записала твои «от» в блокноте. Но в том списке нет от «Картье».
– Это что - мне приз? Или орден от кого-то за выслугу лет и примерное поведение?
– Ты вправе меня обидеть и унизить, - Елизавета вот-вот могла расплакаться.
– Я не буду носить эти часы, - решительно заявил Соломатин.
– Не носи, - сказала Елизавета. - Если не любишь меня, не носи. Вон там ходит троллейбус, положи часы на асфальт и погляди, как троллейбус их раскрошит.
И она, не произнеся более ни слова, нырнула в красную «Тойоту» и была такова.
Преподношение Елизаветы (ее ли?) Соломатин на асфальты бульвара не положил.
Кактус Эдельфию Соломатин, похоже, не поливал более месяца. Кактус стоял на подоконнике тихо, не испускал из себя наркотические и алкогольные флюиды, не кусался, не фыркал, не блевал, то есть вел себя вполне законопослушно. То ли все еще был напуган войной с кактусами, затеянной сидельцами Государственной думы, то ли их оскорбления в адрес всего его семейства двудольных были признаны им справедливыми. Даже две растопыренные лапы с иголками, похожими на гвозди остриями вверх, Соломатина уже не настораживали. До того Соломатин стал благодушным и беспечным. А напрасно. Как только рука его с кружкой воды приблизилась к кактусу, лапы с иглами ожили, дернулись и явно пожелали вцепиться в левую руку Соломатина, сжать ее и содрать с нее кожу, естественно, вместе с часами от «Картье» (поддался искушению их примерить). Руку беспечный поливальщик кактуса отдернул, правая же его рука, независимо от воли Соломатина, бросилась на защиту левой, но была атакована иглами взбесившегося растения и истерзана ими. Смывая кровь, а потом и прижигая порезы йодом, Соломатин морщился и соображал: каков кактус-то и каков он сам. Он-то, обманывать себя не было смысла, не плоть свою желал оберечь и оборонить, а именно часы от «Картье», до чего дошел, якобы не тряпичник и не барахольщик! Часы следовало снять и выкинуть! А кактус? Отчего он озверел? Или он набросился все же на украшение запястья? Что-то в часах и даже в самом их присутствии в квартире взбудоражило растение?
