Три версты с гаком - Козлов Вильям Федорович (читаемые книги читать TXT) 📗
Когда все было закончено, председатель подышал на большую красивую печать и смачно пришлепнул к гербовым бумагам.
— Сына-то, слышал, назвали в честь Андрея Иваныча? — спросил он, проводив их до калитки.
Артем кивнул.
Носков, поглядев на дом Артема, помолодевший лет на пятьдесят, сказал:
— Я грешным делом думал — кончился тут абрамовский род... А гляди-ко, как оно вышло: наоборот! — заглянув в пакет, где сопел ребенок, ухмыльнулся: — Нос-то толстый, как у деда... Сразу видна абрамовская порода.
— Кирилл Евграфович, приходите к нам в воскресенье, — пригласила Таня.
— На свадьбу или на именины?
— На то и другое, — сказал Артем.
— Бороду-то небось жена заставила сбрить? — полюбопытствовал Носков.
— Так мы вас ждем, — улыбнулся Артем.
— Свадьба свадьбой, а у нас завтра важное партийное собрание... так ты это... приходи.
— Я же беспартийный!
— Доверяем, значит, — сказал Носков. — В семь вечера. В поселковом.
3
Вечером пришел Гаврилыч и принес деревянную детскую кровать.
— Андрею Артемычу от меня, значит, — сказал он, снимая шапку. — Персональная.
Резная с завитушками кровать-качалка была сделана из березы. Гаврилыч достал со дна круглую отшлифованную поперечину и закрепил посередине в гнезда.
— Игрушки-побрякушки можно привешивать, — пояснил он и толкнул кровать. Она легко и плавно закачалась, будто маятник.
Артем и Таня не знали, как благодарить плотника. Уже сколько ночей они спали втроем на широкой дубовой кровати. Малыш часто просыпался, и Тане приходилось вставать, брать его на руки и, покачивая, ходить по комнате. Иногда это делал Артем. Ни в сельпо, ни в «железке» детских кроватей не было. И Артем собирался ехать за кроватью в Вышний Волочек или Бологое.
— Когда ты успел? — подивился Артем, разглядывая искусно вырезанные боковины, спинки, гнутые ножки.
Гаврилыч почесал нос, ухмыльнулся:
— Как Татьянка-то уехала, я и начал помаленьку строгать... Думаю, назад воротится, так с ребенком. Ну а как было для правнука Андрей Иваныча не постараться?
— Ты знал, что у нас будет ребенок? — поразился Артем.
—- Так ить это дело нехитрое.
— А мне ведь ни слова об этом! — упрекнул Артем.
— Не люблю я совать нос в чужие дела, — сказал Гаврилыч. — Вы и без меня, слава богу, разобрались.
— Дядя Вася, раздевайтесь — ужинать будем, — предложила Таня.
— На дежурство мне, — сказал Гаврилыч и вытащил из кармана большие карманные часы на толстой цепочке. Щелкнув крышкой, отнес их подальше от глаз и долго с удовольствием смотрел на белый циферблат. — Через семь с половиной минут заступать...
— Не спешат? — улыбнулся Артем.
Гаврилыч защелкнул крышку и постучал по ней коричневым прокуренным ногтем.
— Тютелька в тютельку шлепают... С дарственной надписью самого министра всех железных дорог. Рази дареные часы могут спешить аль отставать? Позорить самого министра?
— С такими ценными часами на службу ходишь, — пошутил Артем. — Пускай воры магазин не тронут, а на часы могут позариться...
— Эти часы ни один вор не возьмет, — ответил Гаврилыч. — На них моя фамилия алмазом нацарапана.
Видя, что плотник поднялся с табуретки, Артем сказал:
— Я не возьму кровать, пока ты не скажешь, сколько я должен.
— За что? — удивился тот.
— Как за что? За кровать, понятно.
Гаврилыч с сердцем нахлобучил шапку и, косолапя, пошел к двери. У порога обернулся и буркнул:
— С бородой-то ты вроде бы поумней был... — И вышел, хлопнув дверью.
Таня посмотрела на мужа и укоризненно покачала головой:
— Он ведь от чистого сердца, а ты с деньгами!
Артем и сам понял, что допустил оплошность. Схватил с вешалки куртку, выскочил в сени. Гаврилыча он догнал у калитки.
— Забыл тебе сказать, Василий Гаврилович, в воскресенье у нас свадьба и рождение сына. Придешь?
Плотник посмотрел на Артема. Глаза у него были чистые и синие. А было время, когда Артем никак не мог определить цвет его глаз.
— Я тебе тоже позабыл сказать: переменил я свою службу-то... Последние ночки караулю эту дурацкую ма-газею. И вишь, оказия-то какая! В аккурат в воскресенье первый раз заступаю дежурным по станции. Уговорил меня начальник. Тут взяли одну девчонку, а у ей не получается. Дело-то сурьезное, не каждый может.
— Скажи, Гаврилыч, есть такое дело, которое ты не смог бы осилить?
— Есть, — вздохнул плотник. — Попробовал я как-то свою жизню на бумаге описать, целый месяц корпел, пять тетрадок извел... Начал женке читать, а она через три листа уснула... Ну, думаю, глупая баба, где ей оценить. Без понятия. Пошел к шурину, он мужик грамотный — техникум кончил... Так этот со второй страницы захрапел... Теперь, как сломает ево напополам — радикулит у него — ночами не спит, так присылает женку за мной. А та слезно просит, чтобы я, значит, пришел почитал свою писанину. Засыпает мой шурин от этого быстро... Только вон оно какое дело-то получилось. И сам я, понимаешь, стал засыпать... Еще раньше шурина... Ну, я побег. Время подпирает... — Он было полез за часами, но раздумал и заковылял на службу.
— За подарок огромное спасибо! — крикнул Артем. — А твой портрет уже в Москве на выставке... Я его вместе с портретом Машеньки Кошкиной отправил. Вчера из Москвы письмо получил.
— В Москве? — ахнул Гаврилыч.
— В Москве.
— Эх, пить бросил, — сокрушенно сказал Гаврилыч. — По такому бы случаю... Ладно, один раз нарушу свой запрет. Отдежурю на станции, так и быть, приду погулять на твоей свадьбе... Ах ты, мать честная! В самой столице Москве мой портрет висит...
Ошарашенный Гаврилыч, разводя руками и качая головой, побрел к магазину.
Артем прислонился к столбу и закурил. На небе еще не было звезд, но уже сгущалась сумеречная синева. Дул южный ветер. Вместе с влагой он принес с собой запах прелой листвы, разбуженной земли и распустившейся вербы. И хотя солнце скрылось за лесом, с крыш капало. Побуревший, ноздреватый снег еще цеплялся за заборы, прятался за навозными кучами в огородах, чудом держался на пологих крышах. Нынче рано утром Артем слышал грачиный грай. Весенние птицы галдели на опушке леса. Теперь со дня на день жди скворцов. А увидал скворца — знай: весна у крыльца. Завтра же нужно будет сделать несколько скворечников...
Послышался нарастающий шорох, вот он превратился в глухой и грозный шум — и квах! Это с крыши артемовского дома, обнажив посеревшую за зиму дранку, сполз и рухнул на клумбу порядочный кусок слежавшегося снега. Таня включила свет, подошла к окну, прижала к стеклу лоб и, увидев мужа, улыбнулась и помахала рукой. Артем видел, как она взяла на руки сына, покормила и положила на застланную пледом дедовскую кровать. Нагнулась над ним и, встряхивая черной головой, что-то стала говорить. Он вдруг подумал, что этот вечер с весенними запахами, далекий грачиный крик, сползший с крыши снег, освещенное окно, стройная фигура жены, склонившейся над сыном, — все это останется в памяти навек. И куда бы его жизнь ни забросила, что бы ни случилось, он всегда вот так же отчетливо будет видеть это. В запечатлевшемся в памяти мгновении все: и счастье, и Родина, и сама жизнь...
Неподалеку раздался тихий девичий смех. У соседней калитки остановились двое: высокий парень в солдатской форме и маленькая тоненькая девушка. Задрав голову, она смотрела парню в глаза. Он что-то сказал, и девушка снова засмеялась. И Артем узнал этот смех. Так могла смеяться только Машенька...
Где-то за лесом затрубил паровоз. Над домами сквозь голые ветви деревьев мигнул и погас красный огонек, а вместо него ярко загорелся зеленый. Семафор открылся — путь свободен. Вспыхнули огни в клубе. Откашлялся, прочистив заржавевшее горло, динамик, и приятный мужской голос запел: «Не слышны в саду даже шорохи...»
Сегодня в клубе танцы.
1968—1970
