Сайлес Марнер [= Золото и Любовь., Золотые кудри., Сила Марнер, ткач из Равело] - Горфинкель Даниил Михайлович (книги серии онлайн .txt) 📗
— А какая она на вид, эта женщина? — спросил Годфри, чувствуя, что кровь приливает к его лицу.
— Молодая женщина, изнуренная до последней степени, с длинными черными волосами. Нищенка, наверно, — вся в лохмотьях. Но у неё на пальце обручальное кольцо. Завтра ее отнесут в работный дом. Пойдем, пойдем!
— Я хочу взглянуть на нее, — сказал Годфри. — Мне кажется, я видел такую женщину вчера. Я вас сейчас же догоню.
Мистер Кимбл двинулся вперед, а Годфри вошел в хижину. Он бросил лишь беглый взгляд на лицо покойницы, лежавшей на подушке, которую заботливо подложила ей под голову Долли, но он так хорошо запомнил этот последний взгляд, брошенный им на свою несчастную, постылую жену, что, даже рассказывая историю этой ночи шестнадцать лет спустя, видел перед глазами каждую черточку изнуренного лица.
Годфри повернулся к очагу, у которого сидел Сайлес Марнер, убаюкивая ребенка. Девочка теперь была совершенно спокойна, но не спала. Она просто притихла от сладкой каши и тепла и широко открытыми глазами смотрела по сторонам тем взором, который заставляет нас, взрослых, с нашей внутренней сумятицей, испытывать в присутствии маленького ребенка чувство, близкое к благоговению, какое мы переживаем перед спокойным величием и красотой земли или неба, перед ровным блеском светил, перед кустом шиповника в полном цвету или деревьями, склонившимися над тихой тропой. Широко открытые голубые глаза смотрели в глаза Годфри без всякой тревоги, но не узнавали его. И странную смесь различных чувств, огорчения и радости, испытал отец, когда биение маленького сердечка не ответило на зов его ревнивой тоски, когда голубые глазки медленно отвернулись от него и устремили свой взор на уродливое лицо ткача, который поспешил наклониться к ребенку, а маленькая ручка нежным движением начала теребить морщинистую щеку Марнера.
— Вы завтра отнесете ребенка в приют? — спросил Годфри, стараясь говорить как можно равнодушнее.
— Кто это сказал? — резко спросил Марнер. — Разве меня заставят отнести ее?
— Но вы же не захотите оставить ее у себя, не так ли? Вы человек одинокий и…
— Она останется у меня, пока кто-нибудь не докажет свои права на нее, — ответил Марнер. — Ее мать умерла, а отца у нее, наверно, нет. Она одна на свете, и я тоже один на свете. Мои деньги исчезли, я не знаю куда, теперь явилась она, я не знаю откуда. Я ничего не знаю. Совсем запутался.
— Бедная крошка, — сказал Годфри. — Позвольте мне помочь вам купить что-нибудь, чтобы ее одеть.
Опустив руку в карман, он нашел там полгинеи и, сунув монету в руку Сайлеса, выбежал из хижины, чтобы догнать мистера Кимбла.
— Оказывается, это не та женщина, которую я видел, — сказал Годфри, когда поравнялся с Кимблом. — А девочка прехорошенькая! Старик как будто собирается оставить ее у себя. Удивительно, как такой скряга на это решился. Я дал ему немного денег для нее. Мне кажется, приходское управление не будет особенно претендовать на ребенка и ссориться с Марнером.
— Конечно, нет. Но было время, когда и я поспорил бы с ним из-за этого ребенка. Сейчас уже поздно. Тетка твоя так отяжелела, что не догнала бы ребенка, если бы ему вздумалось подбежать к огню. Она теперь сидела бы на месте да только хрюкала, как потревоженная свинья. Но какой ты дурак, Годфри, что выбежал из дому в бальных туфлях и тонких чулках! Ведь ты один из главных кавалеров на балу, да еще в твоем же доме! Что ты хочешь доказать этими глупостями, мой милый? Быть может, мисс Нэнси была очень жестока, и ты решил досадить ей, испортив собственные туфли?
— Сегодня у меня одни неприятности. Я устал до смерти от всего этого прыганья, ухаживания и суеты из-за матросского танца. А мне еще предстояло танцевать с одной из мисс Ганн, — сказал Годфри, радуясь тому, что дядюшка сам подсказал ему отговорку.
Уклончивость и даже невинная ложь, которые так же тягостны человеку, честолюбиво считающему себя кристально чистым, как тягостен большому актеру плохой грим, — хотя никто, кроме него самого, этого не замечает, — становятся легки, словно отделка на платье, с той минуты, когда и поступки начинают пропитываться ложью.
Годфри снова появился в белой гостиной в сухой обуви и, скажем правду, с чувством облегчения и радости, которые были слишком сильны для того, чтобы с ними могли бороться тяжелые мысли. Ибо теперь он мог без риска, как только представится возможность, говорить Нэнси Лемметер самые нежные слова, обещать ей и самому себе всегда быть таким, каким ей хотелось бы его видеть. Он мог не опасаться, что его мертвую жену опознают: в те дни никто не занимался кропотливыми расследованиями и подобные происшествия не предавались широкой огласке. Что же касается записи их брака — это старое дело. Оно похоронено в давно перевернутых страницах церковной книги и никого не интересует. Только Данси, если бы он вернулся, мог выдать Годфри, но молчание Данси можно было купить.
Когда обстоятельства складываются для человека гораздо лучше, чем он с ужасом ожидал, разве это не доказывает, что его поведение было не таким уж глупым и плохим, как могло казаться? Когда с нами обходятся хорошо, мы, естественно, начинаем думать, что не такие уж мы плохие и что будет только справедливо, если мы тоже не станем себя обижать и портить свое будущее. Какая будет польза, если он признается Нэнси Лемметер в прошлых грехах и откажется от своего счастья?.. Да и ее счастья! Ибо он был почти уверен, что и она его любит. Что же касается девочки, он будет следить за тем, чтобы о ней заботились. Он ее никогда не забудет! Он будет делать для нее все, что в его силах, только не может признать ее. Может быть, она будет не менее счастлива в жизни и не признанная отцом, потому что, во-первых, никто не знает, что ждет нас в будущем, а во-вторых… — нужна ли еще другая причина? — потому, что ее отец будет гораздо счастливее, не признав ребенка.
Глава XIV
В ту же неделю в Рейвлоу состоялись похороны нищенки, а в Кенч-ярде, в Батерли, стало известно, что темноволосая женщина со светлокудрым ребенком, которая недавно там поселилась, куда-то исчезла. Вот и все, чем было отмечено исчезновение Молли с глаз людских. Но эта никем не оплаканная смерть, для большинства оставшаяся чем-то столь же незначительным, как падение летом листка с дерева, глубоко повлияла на судьбы некоторых людей, которых мы уже знаем, и до конца дней определила их радости и горести.
Решение Сайлеса Марнера оставить у себя «ребенка нищенки» вызвало в деревне бесконечные разговоры и не меньшее удивление, нежели кража его денег. Более мягкое отношение к нему началось со дня его несчастья. Смесь подозрительности и неприязни, перешедшая в презрительную жалость к этому одинокому и душевнобольному человеку, теперь сменилась еще более деятельным участием, особенно со стороны женщин. Образцовые матери, знавшие, как трудно вырастить детей «целыми и невредимыми», и матери нерадивые, знавшие, как бывает неприятно, когда шаловливые дети, еще не твердые на ногах, мешают сидеть сложа руки, одинаково недоумевали, как одинокий мужчина справится, имея на руках двухлетнего ребенка. Как те, так и другие были одинаково щедры на советы: образцовые матери наставляли его в том, что ему следует делать, а матери нерадивые старались объяснить ему, чего ему делать не следует.
Из всех образцовых матерей Долли Уинтроп оказалась единственной, чьи дружеские услуги были Марнеру не в тягость, ибо она оказывала их не навязчиво и без желания поучать. Сайлес показал ей полгинеи, полученные от Годфри, и спросил ее, где и как лучше приобрести одежду для ребенка.
— Не нужно ничего покупать, мастер Марнер, — сказала Долли, — даже башмачки не нужны. У меня сохранились платьица Эрона, которые он носил пять лет назад. Совсем не стоит тратить деньги на детскую одежду — ведь дети, сохрани их господь, растут как майская трава.
И в тот же день Долли принесла целый узел крошечных вещей и показала их Марнеру одну за другой в том порядке, как их следовало надевать. В большинстве это были заплатанные и заштопанные, но чистенькие и опрятные, как свежие листочки, платьица и рубашечки. Это послужило вступлением к большой церемонии, с участием мыла и воды, после чего малютка стала еще более очаровательной. Она сидела на коленях у Долли, играя своими пальчиками, смеясь и хлопая в ладошки с таким видом, словно поминутно совершала вокруг себя великие открытия, сопровождая их попеременным лепетом: «гу-гу-гу» и «мама». Слово «мама» теперь уже не означало призыва на помощь или неблагополучия. Ребенок давно привык произносить его, не ожидая взамен ни нежных слов матери, ни ласкового прикосновения.
