Три версты с гаком - Козлов Вильям Федорович (читаемые книги читать TXT) 📗

Так и в тот раз: вычистив хлев и вымыв полы у Сте­паниды, она отобедала и собралась домой. Было у нее с собой эмалированное ведро с крышкой. И тут Степанида вдруг расщедрилась: взяла да в ведро положила курицу. И крышкой прикрыла. Бери, мол, Настасья, за все труды свои и помни мою, Степанидину, доброту. А курицу нын­че же зарежь, вроде бы она малость захворала.

Настасья растрогалась и даже всплакнула в платочек. Не часто баловала ее прижимистая хозяйка такими по­дарками. Поблагодарив Степаниду, взяла ведро с курицей, и домой. По дороге то ли немного развезло вдову после красненького вина, которое выставила на стол хозяйка, то ли споткнулась, но случилось так, что ведро выскольз­нуло из рук и упало на дорогу. Курица с криком выско­чила из ведра и припустила по улице. И тут эту чудом спасшуюся хохлатку опознала Татьяна Сидорова, которая разыскивала ее с утра. С помощью доброхотов поймав ку­рицу, Татьяна сразу же обнаружила на ней свою черниль­ную отметину.

Естественно, она и очевидцы этого факта заинтересо­вались, как Татьянина хохлатка попала в Настасьино ведро.

Бедная вдова стала клясться, что эту курицу ей только что дала Степанида за работу. Может быть, это пустяко­вое дело и не получило бы такой громкой огласки и тем более не дошло бы до товарищеского суда, но была суб­бота и народу на улице было много. Степаниду не лю­били, и кто-то предложил пойти к ней и выяснить, что это за мода дарить людям чужих кур.

Как говорится, чем дальше в лес, тем больше дров. Народ хлынул к дому Степаниды — кто любопытства ра­ди, кто от нечего делать, а кто с тайным умыслом вывести наконец ненавистную Степаниду на чистую воду.

Суд был показательный, и судили Степаниду не за не­счастную курицу, которая вместе со своими товарками, давно забыв эту пренеприятную историю, клевала всякую дрянь на дороге, — судили Степаниду за то, что она жад­ная, нечестная, мужика затыркала сплетничает, обли­вает всех грязью... Судили за зло. И судили зло. Никогда за всю свою жизнь Степанида не слышала столько горь­ких слов от односельчан. И главное, никогда Степанида не думала, что эти люди, с которыми она и разговаривала-то сквозь зубы, когда-то будут ее судьями. Многое при­помнили Степаниде, многое такое, что она и сама-то по­забыла.

Председатель товарищеского суда пенсионер Логинов вынужден был напомнить односельчанам, что суд раз­бирает дело о курице, а не жизнь Степаниды Петровой. Когда вернулись к курице, дело пошло быстрее.

Заключительное слово обвиняемой было коротким и безапелляционным: «Я ничего не знаю, я ничего не ве­даю... Курицу в глаза не видела и видеть не хочу. У меня своих сорок штук, можете пересчитать. А как она попала в ведро Настасьи, той лучше знать».

Приговор суда был еще короче: оштрафовать Степаниду Петрову за неблаговидные дела на пятьдесят рублей.

И тут Степанида, известная своей скупостью на все село, не выдержала. Она вскочила со скамейки и, обер­нувшись к публике, с жаром произнесла:

—- Люди добрые, где ж такое видано-слыхано? Татьяниной курице-то — поглядите, какая она тощая — в ба­зарный день красная цена три рубля! Нету моего согласия на такое вопиющее безобразие, нету! Буду самому глав­ному жаловаться!

После суда разбушевавшаяся Степанида вышла из клуба первой, с высоко поднятой головой. Но оценить ее героизм мог лишь один муж Терентий, который весь про­цесс тихо просидел на задней скамье, свесив на грудь свою круглую лысую голову. Он шел вслед за своей так неожи­данно прославившейся женой на почтительном расстоя­нии и с тоской думал, что сейчас ему придется выслу­шать все то, что жена не высказала на этом интересном процессе.

4

Заканчивал работу Гаврилыч ровно в половине вось­мого. И тут его не могла удержать на месте никакая сила. Получив деньги, он, как ракета, устремлялся в сельпо, которое закрывалось в восемь. Там его уже дожидались дружки-приятели. Гаврилыч один в общем-то пить не лю­бил. Человек он был широкий, щедрый и охотно угощал всех, кто подворачивался под руку.

Рассказывая о злоключениях Степаниды, Гаврилыч рубанком строгал доску для двери. Солнечный луч запу­тался в ворохе стружек. Лицо Гаврилыча сосредоточенное, но глаза задумчивые. В седой щетине поблескивают опил­ки. Брился плотник один раз в неделю — в пятницу, пос­ле бани. Надевал навыпуск синюю сатиновую косоворот­ку, новые хлопчатобумажные галифе и неизменные кирзо­вые сапоги с завернутыми голенищами.

— Люди рады, что Степаниду оштрафовали, даже в ладоши захлопали, когда приговор объявили, а мне жал­ко ее, — сказал он. — Жила себе баба, как хотела, уж сколько ей? За пятьдесят. Жила и горя не знала. Нрави­лось ей вот так жить, ни во что других не ставя. Думала, шибко умная. А оно гляди-ка, как обернулось... Люди-то ничего не простили, все вспомнили. И высказали ей в гла­за, что жила-то она нехорошо, неправильно. Это в

два­дцать лет услышать, еще куда нн шло. А в пятьдесят? Как же теперь ей жить-то на свете, а? Она привыкла по-своему и, ей-богу, думала, что живет как надо. Мужик ейный, Терентий, как телок послушный, он Степаниде слова поперек не скажет. Другие тоже с ней не хотели связываться — больно горластая. Жила себе баба и ду­мала век так прожить. А теперь что ж ей делать? Как людям в глаза-то после этого всего глядеть?

— А ты правильно живешь, Гаврилыч? — спросил Артем.

— А как же? — искренне удивился он. — Я людям худого не делаю. Никому дорогу поперек не перешел, в тюрьму никого не посадил. А сколько домов людям я за свою жизнь поставил! Выпить люблю? Так пью я ти­хо, без скандалов. Людей не зацепляю, не оскорбляю. Как бы ни был выпивши, на человека руку никогда не подыму. И под забором не валяюсь. Хоть баба моя и обзывает меня алкоголиком, никакой я не алкоголик... Я ведь могу и бросить, только зачем, ежели нравится? Вон сосед мой, Васька Лихарев, этот в рот не берет спиртного. Придет с работы — он на спиртзаводе шофером работает — и во дворе все возится. Двух поросят завел, птица, корова, ого­род — не чета моему, — у него там всякая всячина про­израстает. А вечерами мотоциклы и велосипеды ремонти­рует. Уж который год я его ни разу не видел, чтобы без дела был. Люди говорят, денег у него накоплено много. А зачем их копить-то? Сын у него инженер, в Москве жи­вет. Хорошая квартира, зарплата и все такое. И не выпивает, я думаю, оттого, что жалко на водку деньги тра­тить... Убей бог, не пойму я Ваську Лихарева. Хоть и кри­вит харю, когда меня выпившего увидит, а сдается мне, что завидует.

— Чему же завидовать-то? — усмехнулся Артем. — Как ты на четырех конечностях домой возвращаешься? А верный Эдуард твою кепку в зубах несет?

— Ты меня этим не попрекай, — сказал Гаврилыч. — Хватит с меня моей собственной бабы. Она это умеет получше тебя делать — упрекать-то. Бывает, разведет пожиже на целый день.

— Я и не попрекаю, — возразил Артем. — Удив­ляюсь...

— Вот ты художник, а я плотник, да еще пьяница. Значит, я больше тебя преуспел в этой жизни. У тебя один талант, а у меня сразу два!..

Посмеявшись, Гаврилыч взглянул на небо: так он без­ошибочно узнавал время. Сложил инструмент в сумку, по­весил в коридоре на крюк и закурил. Эд тоже поднялся с опилок.

Артем выдал ему законные рубль двадцать и тоже за­дымил.

— А еще больше жалко мне Терентия, — сказал Гав­рилыч. — Ох, Степанида и костерит его сейчас! Она за­всегда на нем зло срывает. Бедолага, бывает, от своей-то бабы бегом, бегом в баньку и на запор! Мой дом-то на­искосок от ихнего. Сосет, бывает, свою трубку до но­чи, аж из окна дым валит. Он бы и ночевал там, да она все одно не даст. За шкирку на постелю приволокет. Видал, какая баба здоровенная? Пятьдесят, а ей и сорока не дашь.

Гаврилыч пошел по тропинке к калитке и остано­вился. На лице — смущенная улыбка.

— Я ведь смолоду к ней сватался... К Степаниде-то.

— Ну и как?

— От ворот поворот... И еще высмеяла на все Смехово: маленький, кривоногий — это, значит, я, — а еще, мол, женихаться лезет! Да какой ты, говорит, мужик? Хочешь, я тебя одной рукой через себя перекину... А потом взяла да и вышла замуж за этого пентюха! Я, может, от того позору и подался в чужие края...