Живая вода - Крупин Владимир Николаевич (читать лучшие читаемые книги .txt) 📗
Еще ноги попарил Кирпиков, весь взмок, ослабел. Николай похлестал его по спине.
– В стекляшку-то заходи, к Лариске-то! – орал с полка Афоня. – Кольку веди. Колька, слышь, встретимся в пивной. От рубля и выше! Что-то стало холодать, не пора ли нам поддать? – И он поддавал пару и хлестался. – Уходите? – кричал он. – Так придете или нет?
В мыльной уже копился народ. Кирпикова окликали, здоровались, и ему было приятно, что он с сыном. Говорили, что наконец-то собрался первый за все лето дождь, маленький, но все же. Сын сделал еще заход в парилку, отец остался. Налил горячей воды в старый таз, грел ноги. Видимо, ноги первыми откажут ему. Хоть сердце и дало весной и летом знать, но с той поры не тревожило. Ногам больше всего досталось в жизни. Сколько матушки-землицы перемерено ими. Но и спасибо им – не давали стареть организму. Ноги городских жителей жалеют автобусы и трамваи, зато первыми отказывают у горожан пищеварение и нервы.
Сын грузнел, это Кирпиков замечал от приезда к приезду. Сейчас его не сравнить с тем, когда он вернулся со службы. Работа у него сидячая – инженер-технолог. Часто засиживается. Это Кирпиков узнал от невестки, когда она при нем упрекала Николая в неумении жить. „За переработку тебе не платят, рабочие получают больше тебя; и зачем тогда было учиться?“
„Эх, – подумал Кирпиков, – как вывела: парень виноват, что учился. Да что я снова о ней?“
Ноги притерпелись к воде, и Кирпиков решил подгорячить ее. Пошел к крану у окна, ладонью протер стекло.
На улице уже стемнело, дождь сбрызнул листву – и она радостно горела в свете лампочки.
Сын вернулся из парной. Посмеиваясь, сказал, что Афоня выходить и не думает, что можжевельником попариться он, Николай, натуры так и не набрался.
Из парилки доносился перестук веников, будто там молотили.
В углу, как снятые с вооружения, копились выпаренные веники.
– С легким паром, – говорили им в раздевалке.
– А вас с будущим, – отвечал Кирпиков.
– Мы в детстве шутили, отвечали: „С тяжелым угаром“. Помнишь, ты мне поддал? – спросил Николай.
– Дак зачем дуром-то шутить?
– А мама маленьких окачивала и приговаривала: „С гуся-лебедя вся вода, с нашего Коленьки вся худоба“. – Он хлопнул себя по животу.
После бани дышалось легко, да и воздух после дождя помягчел. Узкие матовые листья акаций перевешивались через палисадник. Деревянные тротуары качались под ногами. Сумерки были прозрачными.
Николай нес сумку с бельем, Кирпиков веник.
– Пускай на квартиру, – пошутил Кирпиков и засунул веник в сумку.
И эта давняя шутка и эта просторная даль вверху напомнили Кирпикову те времена, когда дети уже выросли, но еще не разъехались.
Почему-то вспомнилось, как взяли они двенадцать инкубаторских цыплят. Два назавтра окоченели. Младшенькая завернула их в лопухи и похоронила. Поставила на холмик крестики из лучинок. И – додумалась же! – наготовила еще десять крестиков и выкопала десять ямок. И точно: все крестики пригодились.
– Ну Афоня и исколот, – удивился Николай. – На груди крест и написано: „Отец, ты спишь, а я страдаю“.
За ужином Николай нажимал на материнскую стряпню, невестка ела только зелень.
– Пополнеть боюсь, – наперед объявила она. – Коля разлюбит, к молоденьким свистушкам побежит.
– Из-за пополнения, – подметил Кирпиков. – Теперь уж нет того, чтоб рады любой еде. Уж не думаешь, что на завтра.
– Как это не думаешь? – возразила невестка. – Конечно, купить стало доступнее, но денежки вынь да положь. Сходила в магазин – пятерка выскочила, съездила на рынок – десятки нет. А что купила?
Не хотелось Кирпикову плохо заканчивать день. Все-таки сын приехал, попахал маленько, дождик пробрызнул, в баньку сходили.
– Вот я вам про сушки расскажу.
– Ой, – подскочила невестка, – а ведь сижу, растопша, мужички-то наши, мамаша, всухую молотят.
– А вот он, ваш дорогой! – объявил Кирпиков. – Жив. – Он достал из шкафа коньяк.
Невестка снялась с места и убежала в переднюю.
– Коля! – позвала она оттуда.
– На фронте в сапоге Колькину фотографию носил, – сказал внезапно Кирпиков.
– Ты чего это про сушки-то? Ты плохо не рассказывай, – предупредила Варвара. – Было и было.
Невестка вошла, развернула и встряхнула коричневую кофту.
– Носите, мамаша, на здоровье.
Кофта явно была с плеча, иначе зачем бы Николай стал говорить:
– Не сочти за подарок, носи, и все.
– А много ли я ее носила, – вмешалась невестка, – да она ненадеванная.
– Спасибо, спасибо, – благодарила Варвара.
– Прежние назначаю в утиль, – сказал Кирпиков, глядя, как полнит рюмку скользящая струйка.
– Не нравится – сдайте, – обиделась невестка. – Игрушки приняли и слова не сказали.
– Я к примеру, – объяснил Кирпиков. – Это тоже наболевший вопрос – куда девать тряпки? Раньше подбирали нищие. А не нищим, так на половики. Сидим маленькими, на полоски рвем.
Кирпиков действительно вспомнил половики, эти разноцветные дорожки, по которым он мог бы убежать к началу своей жизни и дальше.
– Мать ткет, цвет подбирает: красное, черное, желтое, перебивки белым. Потом ползаем на коленках, узнаём: это штаны мои, это тятькина рубаха, это дедова еще гимнастерка.
– Что вы, папаша, все про раньше да про раньше? Вы б еще царя Гороха вспомнили.
– Верно, – поддержала Варвара. – Моя бы воля, запретила бы вспоминать.
– Как будто сейчас проблем нет, – добавила невестка.
– Пап, ты чего хотел про сушки-то рассказать? – вмешался сын.
Кирпиков сердито отодвинул рюмку. Рассказать про сушки хотелось. Это бы косвенно извинило его перед Николаем и немного бы дало понять невестке, как тяжело доставалось.
– История дает крепость и святость, – сказал он упрямо. – Вспоминать надо. За два метра ситца год, бывало, настоишься перед матерью.
– Вы говорите не по сезону, папаша. Если есть возможность, почему я должна себе отказывать? Другой жизни не будет. Вы рассчитываете на вторую?
Кирпиков вспомнил про тетрадку.
– Расскажи про сушки, – чуть ли не взмолилась Варвара.
– Сатинетовые штаны мать сошьет, катком выгладит, идешь по деревне, гордишься, а босиком. А про сушки – вот. Было четырнадцать мне, и ушел я тогда за деньгами. С парнем одним, ровня по годам. Возили в Мутной на завод паленьгу…
– Поленья такие огромные, – объяснил Николай жене.
– У хозяина жили. Полтинник в день и кормежка его. Кормил хорошо: вечером пельмени с капустой или грибами, утром оладьи. А домой ни писем, ни висем – и считали уж неживым. А кончался период нэпа – деньги были твердые, полтинник много значил. Через какое-то время рассчитал он нас. В обед. Под вечер пошли. Я набрал ситцу на рубаху, фунт сушек маме, двадцать пять рублей за пазухой. Дал хозяин по ржаному ярушнику, нажился же он на нас: возы с дровами, ровно с сеном, высокие, цепями затягивал – заводской человек. „Ночуйте“. – „Нет, домой надо“. Шестьдесят верст. Вышагали двадцать…
Варвара тихонько собирала посуду. Уж и тем была она довольна, что невестка не встревает.
– … Двадцать верст вышагали. Ярушники съели. Уж поздно. Батюшка милый, лес кругом, ночка темная, по четырнадцать лет. Пилы на плечах, фунт сушек маме несу. Еще десять верст. Сил идти нет, а ночевать страшно. Сторожка. Теплая еще, но хозяина нет. Постеснялись посидеть – дальше идем. Деревня. И вот не забыть: сидит мужик, лапти плетет, рядом сынок года в четыре, нога на ногу, сидит с самокруткой.
– Дикость какая, – вставила невестка, показывая, что слушает.
– Бедность у них, один чугунок с картошкой, а угостили. А сушки я не показал, берегу. Был кусочек сахару, опилышек, дал ребенку. Не берет, не понимает, ни разу не видел. Посидели. Утро уже. Дружок взял пилы, а я пять изб обошел с молитвой. Не помолись, так не подадут. Богато помнить и голод-батюшка заставлял. Дали два ломтя да три шаньги. Вышел к другу за полевые ворота, поели и пошли. Вышагали к ночи. А меня ведь уж, говорю, не ждали. Сгинул и сгинул, когда жалеть. Достал четвертную. Лошадь стоила двадцать рублей, корова четырнадцать. Отец не берет, не верит: „Где взял? Забирай деньги, уходи, не надо бесчестных“. Тятя, говорю, тятя, дак ведь вот и вот что. Работал по полтиннику в день, кормежка хозяйская, маме сушек принес. Она ревет-уливается… Вот ведь как денежки-то доставались. В той же деревне – крынка молока семь копеек, а поскупились выпить: семь копеек надо сберечь.
