Все мои женщины. Пробуждение - Вишневский Януш (книги бесплатно без регистрации полные txt) 📗
Он изо всех сил старался ее слушать. Не отвечал, иногда только кивал головой и улыбался. В какой-то момент слова Лоренции стали как бы расплываться, размазываться, растягиваться, как пейзаж за окном идущего поезда.
«Сесилька прислала мне книгу. Дочка. Любимая. Хорошая. Моя…» – подумал Он с умилением. И через минуту уснул.
Разбудил Его звук, очень похожий на писк Его кота, когда навалишься на него слишком сильно в кровати. Он даже пробормотал что-то, извиняясь.
Он всегда извиняется перед своим котом. С какого-то момента стал извиняться за то, что поздно возвращается с работы домой. Его Шрёдингер к такому долгому ожиданию и одиночеству в общем-то привык. Хотя это не то что даже обычное ожидание. Скорее, это можно назвать… тоской. Он, кстати, не считает, что эта тоска объясняется исключительно инстинктами или является некоей формой благодарности за корм, воду в миске, чистый лоток и теплое местечко для сна, причем где угодно, включая Его подушку, клавиатуру компьютера или раковину в ванной. Наверно, даже у котов можно просканировать мозг и найти там именно тоску, отличную от инстинктов. Может быть, это абсурдно, но Он определяет настроение Шрёдингера по глазам. Это вранье, что коты либо только мурлычут, либо смотрят на тебя широко открытыми глазами без всякого выражения. Его Шрёди, как Он его ласково называл, точно другой. У него взгляд бывает грустный, радостный, расстроенный, лукавый, задумчивый, мрачный, а также – просящий. Вот самый просящий взгляд у него был тогда, когда Он нашел его на пустой стоянке около автострады, грязного и никому не нужного.
Четыре года назад, весной, Он возвращался на машине с какой-то конференции в Гамбурге и остановился покурить. И вдруг услышал какой-то странный звук – как будто тихое скуление, которое исходило с газона, у которого стоял переполненный отбросами и мусором черный мусорный контейнер. Он пригляделся: сначала увидел движущуюся маленькую тень, потом теней стало две, а потом ни одной. Но скуление, однако, не прекращалось. Он подошел поближе. Какие-то выродки без совести и жалости привязали к контейнеру маленького черного котенка, который пытался выбраться из опутывающей его задние лапки петли, но только сильнее запутывался. Он попробовал освободить котенка, распутав веревку, – не получилось. Тогда Он побежал к машине и вытащил из чемодана косметичку. Маленькими ножничками перерезал веревку. И именно тогда Шрёдингер, кажется, и взглянул на него впервые своим просящим взглядом. Котенок не убежал, а доверчиво поставил свои маленькие лапки Ему на ладонь, не переставая мяукать. Поначалу Он не знал, что делать: иметь кота в доме вовсе не входило в Его планы. Иногда, конечно, такая мысль приходила Ему в голову – когда Он был ребенком, у них всегда были коты; когда они жили с Патрицией и Сесилией – тоже… но Он быстро прогонял эти мысли. Учитывая, что большую часть жизни Он проводил на работе и часто уезжал в командировки, взять живое существо, чтобы оставлять его на долгие часы в тесной клетке Его квартиры, казалось Ему эгоистичным. С другой стороны – бросить вот так совсем маленького, неопытного и беззащитного котенка на парковке у автострады тоже казалось Ему жестоким и безжалостным поступком. Он взял котенка на руки и отнес в машину. И пятьдесят километров, глядя на маленький, черный, дрожащий комочек, лежащий на переднем сиденье, раздумывал, как назвать это недоразумение. И тут ему вспомнился эксперимент с так называемым «котом Шрёдингера» [6]. Ведь действительно: когда Он впервые узнал о существовании котенка, там, около контейнера, то кот как бы был – и его как бы не было, то есть он был в двух ипостасях одновременно. Правда, Шрёдингер в описании своего эксперимента не указывал, что кот был именно черный – такой, как этот крошечный кудлатый клубочек, который лежал рядом. Когда Он въезжал в Берлин, то думал о Шрёди уже как о своем коте…
Вначале, пока Шрёдингер рос, Он старался проводить с ним побольше времени. Стал в какие-то дни работать дома, не позволял себе поездки дольше, чем на два дня, никогда не уезжал на выходные, а когда знал, что никого на работе не будет, кроме Него самого, – брал кота с собой на работу. Потом реальность взяла свое, новые проекты, старые привычки – все вернулось на привычные рельсы, и жизнь потекла обычным чередом. Шрёди все чаще оставался один и все дольше Его ждал. Как только становилось настолько тепло, что можно было открывать балкон, Шрёди целыми вечерами терпеливо лежал или сидел между перилами балюстрады и не отводил взгляда с улицы и парковки перед домом, не уходя внутрь даже во время дождя. Кот безошибочно распознавал Его машину или скутер – и немедленно бежал к дверям встречать Его у порога, изображая что-то вроде танца радости, терся об Его ноги и мебель, сопровождая свои действия громким жалостным мяуканьем. И Ему казалось, что чем позже Он возвращается, чем дольше длится Его отсутствие, тем жалостнее мяуканье Шрёди. Однажды Он вернулся с работы почти утром, уже после трех часов ночи, взял кота на руки, прижал к себе и впервые прошептал ему на ухо извинения. По части извинений Он был большим мастером – Ему много раз приходилось проделывать то же самое с Патрицией. Шрёди прижал ухо к Его губам – и вдруг замолчал и стал своим теплым, маленьким, розовым язычком лизать Ему руку. С того дня, возвращаясь домой слишком поздно, Он всегда извинялся. Может быть, именно поэтому кот пока и не сбежал от Него. У Патриции Он вот так же шепотом в ухо просил прощения – но у нее, видимо, оказалось терпения меньше, чем у Шрёдингера. И она быстро узнала о том, что он обманщик…
Разбудил Его страшный сон. Он поднес правую руку к губам и с силой впился в нее зубами. И вздохнул с облегчением. Медленно открыл глаза – повязки на них уже не было. В палате было сумрачно, окна целиком были закрыты металлическими жалюзи, которые не пропускали снаружи ни одного лучика света. Он не мог понять, ночь сейчас или уже день. Единственным источником света была лампочка в больничном коридоре, этот свет просачивался через приоткрытую дверь и падал на черный плоский экран компьютера, стоящего на деревянной полке высокой стойки.
Через какое-то время Он услышал этот странный писк снова. Повернув голову, Он заметил мигание желтой лампочки около кнопки вызова медсестры над своей головой. Капельница была пустая и сообщала об этом своим писком. Ну да, Он же был подключен ко всяким этим помпам, приборам, трубкам, мониторам и машинкам, через которые в Него вливали, прямо в вены, все лекарства и химикаты, благодаря которым Он пока еще был жив.
Он задумался, как долго спал. Но не смог посчитать. Шесть часов? Шесть минут? А может быть, снова шесть месяцев? «Нет! – подумал Он. – Точно нет! Боже, только не это. Это же просто невозможно». Этот разговорчивый чудотворец Маккорник был тут совсем недавно, а Лоренция буквально минуту назад рассказывала Ему о своем острове «рядом с Бразилией»… Это было точно совсем недавно. Или, может быть, давно? Сон и забытье – это небезопасное состояние, а погружение в сон – акт огромного мужества. Мы ложимся спать в абсолютной увернности, что проснемся через несколько часов, что закончим все незаконченное, что все в нашей жизни начнется, когда мы откроем глаза, с того самого места, где мы были несколько часов назад, когда засыпали, что мир окажется в той же самой точке, где был. А ведь на самом деле никто нам этого не гарантирует. Мы просто в этом уверены. Ставим себе будильники, принимаем душ, чистим зубы или кладем вставную челюсть в стакан, оставляем недописанное наполовину предложение на экране компьютера, а рядом – стакан с недопитым чаем, укладываемся под бочок близкого человека, часто с ним поссорившись, думаем, что надо бы попросить прощения, потому что вдруг до нас доходит, что это мы его обидели, унизили, оскорбили, может быть, даже ранили. Решаем попросить прощения – но только завтра уже, утром. И не просыпаемся среди ночи, чтобы сказать: «Прости меня, пожалуйста». Потому что это ведь всего несколько часов…
