Проклятое время (Недобрый час) (другой перевод) - Маркес Габриэль Гарсиа (онлайн книга без .txt) 📗
– Я хочу, чтобы вы посмотрели в своих книгах вот что: из-за наводнений жители приречной части городка перенесли свои дома на земли за кладбищем, являющиеся моей собственностью. Что я должен в этом случае делать?
Судья Аркадио улыбнулся.
– Ради этого не стоило приходить в суд, – сказал он. – Проще простого: муниципалитет отдает эти земли поселенцам и выплачивает соответствующую компенсацию тому, кто докажет, что земли принадлежат ему.
– У меня есть все бумаги, – сказал алькальд.
– Тогда нужно только назначить экспертов, чтобы произвели оценку, – сказал судья. – А заплатит муниципалитет.
– Кто их назначает?
– Вы можете назначить их сами.
Алькальд поправил кобуру револьвера и пошел к двери.
Судья Аркадио, провожая его взглядом, подумал, что жизнь – всего лишь непрерывная цепь чудесных избавлений от гибели.
– Не стоит нервничать из-за такого пустячного дела, – улыбнулся он.
– Сперва вы должны назначить уполномоченного, – вмешался секретарь.
Алькальд повернулся к судье:
– Это правда?
– При чрезвычайном положении абсолютной необходимости в этом нет, – ответил судья, – но ваша позиция будет, безусловно, выглядеть лучше, если, учитывая, что вы хозяин земель, оказавшихся предметом тяжбы, за дело возьмется уполномоченный.
– Значит, скоро его назначим, – уверил его алькальд.
Наблюдая посреди дороги схватку стервятников за падаль, сеньор Бенхамин снял с ящика чистильщика одну ногу и поставил другую. Неуклюжие движения напыщенных и церемонных птиц, словно исполнявших старинный танец, до изумления походили на движения людей, надевающих маски из перьев грифов в карнавальное Прощеное воскресенье. Мальчик, сидевший у его ног, намазал светлым кремом второй ботинок и ударил по ящику – знак, чтобы он поставил на крышку другую ногу.
Сеньор Бенхамин, в лучшие годы зарабатывавший на жизнь тем, что писал прошения, никогда не торопился. Здесь, в его лавке, которую он проедал сентаво за сентаво, так что теперь у него оставалось всего четыре литра керосина и пачка сальных свечей, время будто остановилось.
– Дождь идет, а все равно жарко, – сказал мальчик.
Сеньор Бенхамин с ним не согласился. Он был одет в безупречной свежести полотно, а у мальчика рубашка на спине совсем промокла.
– Вопрос душевного состояния, – сказал сеньор Бенхамин. – Просто о жаре не надо думать, вот и все.
Мальчик не знал, что на это ответить, только снова ударил по ящику, и через минуту работа была закончена. Пройдя в глубину своей сумрачной лавки с пустыми полками, сеньор Бенхамин надел пиджак и соломенную шляпу, перешел через улицу под зонтом и постучался в окно дома напротив. Из приоткрытой половинки окна выглянула девушка с очень бледной кожей и иссиня-черными волосами.
– День добрый, Мина, – сказал сеньор Бенхамин. – Ты еще не собираешься обедать?
Мина распахнула окно настежь и ответила, что не собирается. Она сидела перед большой корзиной, полной проволоки и разноцветной бумаги. На коленях у нее лежали клубок ниток, ножницы и недоделанная ветка искусственных цветов. Пел патефон.
– Присмотри, пожалуйста, за лавкой, пока меня не будет, – сказал сеньор Бенхамин.
– Вы надолго?
Внимание сеньора Бенхамина было поглощено пластинкой.
– Я иду к зубному, – ответил он. – Не больше чем на полчаса.
– Ну ладно, – сказала Мина, – а то слепая не любит, когда я торчу подолгу у окна.
Сеньор Бенхамин перестал слушать пластинку.
– Теперешние песни все одинаковые, – заметил он.
Мина насадила готовый цветок на конец длинного, обмотанного зеленой бумагой проволочного стебелька и крутанула его пальцем, завороженная полной гармонией между цветком и пластинкой.
– Просто вы музыку не любите, – сказала она.
Но сеньор Бенхамин ее не слышал. Он крадучись обходил стервятников, чтобы не спугнуть. Проследив за ним до дверей дантиста, Мина вернулась к работе.
– Я считаю, – сказал, открывая ему дверь, зубной врач, – что у хамелеона чувствительность в глазах.
– Возможно, – согласился сеньор Бенхамин. – Но почему тебя это занимает?
– По радио только что говорили, что слепые хамелеоны не меняют цвета, – ответил врач.
Раскрытый зонтик сеньор Бенхамин пристроил в углу, повесил на гвоздь пиджак и шляпу и уселся в зубоврачебное кресло. Зубной врач перетирал в ступке какую-то розовую массу.
– Чего только не говорят, – сказал сеньор Бенхамин.
– О хамелеонах?
– Обо всех и обо всем.
Врач с приготовленной массой подошел к креслу, чтобы сделать слепок. Сеньор Бенхамин вынул изо рта истершийся зубной протез, завернул его в платок и положил на стеклянный столик рядом с креслом. Беззубый, с узкими плечами и худыми руками, он напоминал святого. Облепив розовой массой десны сеньора Бенхамина, зубной врач закрыл ему рот.
– Вот так, – сказал он и посмотрел сеньору Бенхамину прямо в глаза, – а то я ведь трус.
Сеньор Бенхамин попытался было сделать глубокий вдох, но врач не дал ему открыть рот. «Нет, – мысленно возразил сеньор Бенхамин, – это неправда». Он, как и все, знал, что зубной врач был единственным приговоренным к смерти, не пожелавшим покинуть свой дом. Ему пробуравили стены пулями, ему дали на выезд двадцать четыре часа, но сломить его так и не удалось. Он перенес зубоврачебный кабинет в одну из комнат в глубине дома и, оставаясь хозяином положения, работал с револьвером наготове до тех пор, пока не закончились долгие месяцы террора.
Занятый своим делом, зубной врач несколько раз наблюдал в глазах сеньора Бенхамина вспышки одного и того же вопроса, окрашенного большим или меньшим беспокойством. Дожидаясь, чтобы масса затвердела, врач не давал ему открыть рот. Потом он вытащил слепок.
– Я не об этом, – сказал, задышав наконец свободно, сеньор Бенхамин. – Я о листках.
– А, так, значит, это волнует и тебя?
– Они – свидетельство социального разложения.
Он вложил в рот зубной протез и стал неторопливо надевать пиджак.
– Они – свидетельство того, что рано или поздно все становится известным, – равнодушно сказал зубной врач.
А потом, взглянув на словно запачканное небо за окном, предложил:
– Хочешь, пережди у меня дождь.
Сеньор Бенхамин повесил зонт на руку.
– Никого нет в лавке, – объяснил он, тоже бросая взгляд на готовую разродиться дождем тучу, а потом, прощаясь, приподнял шляпу. – И выбрось эту чепуху из головы, Аурелио, – уже в дверях сказал он. – Ни у кого нет оснований считать тебя трусом.
Ты вырвал зуб алькальду.
– В таком случае, – сказал зубной врач, – подожди секунду.
Он подошел к двери и протянул сеньору Бенхамину сложенный вдвое лист бумаги.
– Прочти и передай дальше.
Сеньору Бенхамину не нужно было смотреть на этот лист, чтобы узнать, что на нем написано. Разинув рот, он уставился на врача:
– Начинается снова?
Зубной врач кивнул и остался стоять в дверях кабинета, пока сеньор Бенхамин не вышел на улицу.
Жена позвала зубного врача обедать в полдень. В столовой, просто и бедно обставленной вещами, которые, казалось, никогда не были новыми, сидела и штопала чулки их двадцатилетняя дочь Анхела. На деревянной балюстраде вокруг патио выстроились в ряд окрашенные в красный цвет горшки с лекарственными растениями.
– Бедный Бенхаминсито, – сказал зубной врач, усаживаясь на свое место у круглого стола, – его очень тревожат листки.
– Они всех тревожат, – сказала жена.
– Семейство Тобаров уезжает из городка, – вставила Анхела.
Мать взяла у нее тарелки и добавила, разливая суп:
– Распродают все прямо на ходу.
Горячий аромат супа уводил зубного врача от тревог, которые сейчас занимали его жену.
– Вернутся, – сказал он. – У стыда память короткая.
Дуя на ложку, перед тем как отхлебнуть, он ждал, что скажет по этому поводу его дочь – как и он, несколько замкнутая на вид, но с необыкновенно живым взглядом. Однако он так и не получил ответа; она заговорила о цирке. Сказала, что там один человек ручной пилой распиливает надвое свою жену, лилипут распевает, вложив голову в пасть льва, а воздушный гимнаст делает тройное сальто над торчащими из помоста ножами. Зубной врач слушал ее и молча ел, а когда она кончила свой рассказ, пообещал, что вечером, если перестанет дождь, они пойдут в цирк.
