Тридцатая любовь Марины - Сорокин Владимир Георгиевич (книги регистрация онлайн TXT) 📗
Он шел, качаясь из стороны в сторону, свободная рука безвольно загребала прокуренный, пропахший жратвой воздух:
— Нет… Марина… ти должен… должен мне гаварить… You ever fuck a dog? Никогда? А?
— Пойдем, пойдем, алкаш, — смеялась Марина, подводя его к гардеробу,
— Где номерки?
— Ф писде на ферхней полке! — выкрикнул Тони, откидываясь на стойку и глупо смеясь.
Седой морщинистый старичок за стойкой смотрел на них с нескрываемым любопытством.
— Давай, давай… где они у тебя… — Марина полезла к нему в карманы, но Тони вдруг обнял ее и стал валить на стойку, дыша в ухо еще не перегоревшей водкой:
— Fuck me…
Отталкивая его, Марина выудила наконец номерки, протянула ухмыляющемуся старичку.
Тот быстро отыскал одежду, проворно выбежал из-за стойки, одел Марину и принялся ловить Тони его светло-коричневым плащем. Заметив, что сзади кто-то суетится. Тони покорно отдал руки. Пройдя сквозь стеклянные двери, они вышли на улицу и Марина с наслаждением втянула вечерний воздух.
Ее тоже шатало, залитый огнями город плясал перед глазами.
—Wait a sec… — пробормотал Тони и ломанулся в обледенелые кусты, чтобы оставить на рыхлом снегу икру, салат «Столичный», уху, осетрину и водку, конечно же — русскую водку…
Они сидели рядом на холодной скамейке, Марина курила, Тони, растирая пылающее лицо затвердевшим к вечеру снегом, приходил в себя.
Рядом темнели стволы молодых лип, впереди сиял огнями Комсомольский проспект.
— Ку-ку… — пробормотал Тони и сонно рассмеялся, — Не помню когда я так пить. Отлично…
Он стряхнул снег с колен и зябко передернулся:
— It's fucking cold out…
— Тогда пошли отсюда. А то я тоже жопу отморозила.
— Давай немного посидим. У меня голова… так… танцует…
Она улыбнулась, потрепала его по плечу:
— Привыкай к русской пьянке.
И озорно пихнула его:
— А может еще пойдем вмажем, а?
Он дернулся, поднимая ладони:
— Ради Бога… ой, я слишат не могу.. ой…
— А чего — пошли, Тоничка, — продолжала хулиганить Марина, — Возьмем бутылочку, за уголком раздавим, кильками закусим.
— Ой! Не надо… кошмар…
— Не хочешь?
— Страшно… как так русские могут… это же ненормально…
— Что ненормально?
— Ну… пить так. Как свинья.
— Между прочим на свинью сейчас ты больше похож.
—Я не о себе. Вообще. Вы очень пьяная нация.
— Ну и что?
— Ничего. Плохо… — он с трудом приподнялся, оперевшись о спинку скамейки, — Ой… танцует… очень плохо…
— Что — плохо?
— Вообще. Все. Все у вас плохо. И дома. И жизнь. Ой… тут очень плохо…
— А чего ж ты тогда сюда приехал? — проговорила Марина, чувствуя в себе растущее раздражение.
— Так… просто так… — бормотал Тони, с трудом дыша.
— Так значит у нас все плохо, а у вас все хорошо?
— У нас лучше… у нас демократия… и так не пьют…
— У вас демократия? — Марина встала, брезгливо разглядывая его — распахнутого, красномордого, пахнущего водкой и блевотиной.
— У нас демократия… — пробормотал Тони, силясь застегнуть плащ.
— Ну и пошел в пизду со своей демократией! — выкрикнула Марина ему в лицо, — Мудило американское! Вы кроме железяк своих ебаных да кока-колы ни хуя не знаете, а туда же — лезут нас учить! Демокрааатия!
Тони попятился.
Марину трясло от гнева, боли и внезапно нахлынувших слез:
— Демократия! Да вы, бля, хуже дикарей, у Вас кто такой Толстой никто не знает! Вы в своем ебаном комфорте погрязли и ни хуя знать не хотите! А у нас последний алкаш лучше вашего сенатора сраного! Только доллары на уме да бабы, да машины! Говнюки ебаные! Тут люди жизнь за духовное кладут, Сахаров вон заживо умирает, а он мне про демократию, свинья, фирмач хуев! Приехал икру нашу жрать, которую у наших детей отняли! Пиздюк сраный! Вернется, слайды будет показывать своим говнюкам — вот она, дикая Россия, полюбуйтесь, ребята, а теперь выпьем виски и поедем в Голден Гейт Парк! Говно ты, говно ебаное!
Рыдая, она размахнулась и ударила Тони кулаком по лицу. Он попятился и сел на снег, очки полетели в сторону.
Марина, всхлипывая, побежала прочь.
Тони остался беззвучно сидеть на снегу.
Она бежала, хрустя ледком, растрепанные волосы бились по ветру:
— Гад какой…
Комсомольский оказался перед ней и, словно во сне, облитая желтым светом фонарей, выплыла, засияв золотыми маковками, игрушечная Хамовническая церковь святого Николая, в которую ходил седобородый Лев Николаевич, крестясь тяжелой белой рукой.
— Господи… — Марина бессильно опустилась на колени.
Храм светился в золотистом мареве, весенние звезды блестели над ним. Это было так прекрасно, так красиво той тихой, молчаливой красотой, что гнев и раздражение тут же отпустили сердце Марины, уступив место благостным слезам покаяния:
— Господи.. Господи…
Она перекрестилась и зашептала горячими губами:
— Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое. Наипаче омый мя от беззакония моего, и от греха моего очисти мя, яко беззаконие мое аз знаю, и грех мой предо мною есть выну. Тебе Единому согреших и лукавое пред Тобою сотворих; яко оправдишися во словесех Твоих, и победиши внегда судити Ти. Се бо, в беззакониих зачат есмь, и во гресех роди мя мати моя. Се бо истину возлюбил еси; безвестная и тайная премудрости Твоея явил ми еси. Окропиши мя иссопом, и очишуся; омыеши мя, и паче снега убелюся. Слуху моему даси радость и веселие; возрадуются кости смиренные. Отврати лице Твое от грех моих и вся беззакония моя очисти. Сердце чисто сожизди во мне. Боже, и дух прав обнови во утробе моей. Не отвержи мене от лица Твоего и Духа Твоего Святаго не отыми от мене. Воздаждь ми радость спасения Твоего и Духом Владычним утверди мя. Научу беззаконныя путем Твоим, и нечестивии к Тебе обратятся. Избави мя от кровей, Боже, Боже спасения моего; возрадуется язык мой правде Твоей. Господи, устно мои отверзеши, и уста моя возвестят хвалу Твою. Яко аще бы восхотел еси жертвы, дал бых убо: всесожжения не благоволиши. Жертва Богу дух сокрушен; сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит. Ублажи, Господи, благоволением Твоим Сиона, и да созиждутся стены Иерусалимския. Тогда благоволиши жертву правды, возношение и всесожигаемая; тогда возложат на алтарь Твой тельцы.
Она перекрестилась и тихо прошептала:
— Аминь…
Кто-то осторожно тронул ее за плечо.
Марина обернулась.
— Доченька, что с тобой? — испуганно прошептала стоящая рядом старушка. На ней было длинное старомодное пальто. Маленькие слезящиеся глазки смотрели с испуганным участием.
Марина встала с колен, посмотрела в глаза старушке, потом, вынув из кармана самсонову пачку червонцев, быстро сунула в морщинистую руку и побежала прочь.
— Постой… постой… куда же? — оторопело потянулась та за ней, но Марины и след простыл.
Белая дверь с медной ручкой распахнулась рывком и длинноногий, бритый наголо чернобородый Стасик артистично развел руками:
— Кто к нам пришел! Мариночка! Худые, но мускулистые руки обняли, он прижался пухлыми, пахнущими вином губами:
— Душечка… как раз вовремя…
И со свойственной ему мягкостью потащил в прихожую:
— Давай, давай, давай…
В огромной, отделанной под ампир квартире гремела музыка, плыл табачный дым, слышался говор и смех.
Стасик снял с Марины плащ, взъерошил ее волосы и боднул круглой непривычно маленькой головой:
—Мур, мур… красивая моя..
Марина погладила его кумпол:
— И ты под Котовского! Панкуешь?
— Нееет! — откинулся он, закатывая еврейские глаза, — Не панкую, а ньювейворю!
— Отлично, — качнулась Марина под тяжестью его рук, — Опять полна горница людей?
— Ага. У меня сегодня Говно куролесит. Пошли познакомлю, — он потащил ее за руку через длинный коридор, — Это классные ребята, из Питера. Только что приползли…
Они вошли в просторную, прокуренную комнату. На полу, диване и стульях сидели пестро одетые парни и девушки, в углу двое с размалеванными лицами играли на электрогитарах, выкрикивая слова в подвешенный к потолку микрофон. Две невысокие аккустические колонки ревели грозно и оглушительно. Марина присела на краешек дивана, Стасик опустился на пол. усевшись по-турецки. В основном пел один парень — высокий, в черных кожаных брюках, желтом пиджаке на голое тело, с узким бледным лицом, на высоком лбу которого теснились красные буквы: ГОВНО.
