Критикон - Грасиан Бальтасар (серии книг читать бесплатно TXT) 📗

Итак, этот тип, андалузец по многословию, валенсиец по легкомыслию, сущий сицилиец, шарлатан, взялся вести наших странников, ни на миг не переставая молоть вздор. Кто сочтет, сколько он нагородил за всю жизнь! Сплюнуть боялся, чтобы не перебили; ни о чем не спрашивал, чтобы собеседнику не дать ответить: недаром есть поверье, что у таких вся слюна превращается в слова, потому их речь – сплошная дрянь.

– Идите за мной, – говорил он, – я сегодня же приведу вас в прекраснейший дворец, многие о нем слыхали, только счастливцы его повидали, все туда стремятся, мало кто попадает. Что это за дворец? – спросил он сам у себя и, с таинственной миной да загадочными жестами, сообщил по большому секрету: – Это дворец Веселья.

Слышать такое было приятно, но странники сказали:

– Как бы не оказался он Комнатой Смеха! Где это видано, где это слыхано – дворец Веселья! До нынешнего дня не встречали мы человека, который хоть бы упомянул о таком дворце, зато слыхали о других – заколдованных, с сокровищами мнимыми.

– А вы не удивляйтесь, – отвечал новый знакомец, – кто туда попадает, ни за что не уйдет. Дурак был бы он, когда б оставил тамошние удовольствия и вернулся к здешним мытарствам.

– А ты? – спросили они.

– Я – исключение. Я оттуда ухожу, чтобы не лопнуть от желания рассказать всем и повести туда счастливцев, которых встречу. Пошли, пошли, там вы увидите Веселье собственной персоной, а уж оно-то поистине персона: лицо сияет, круглое, как солнце, недаром говорят, что у круглолицых красота сохраняется на десять лет дольше, чем у длинноносых и длиннолицых. Оттуда подымается в небеса Аврора, когда она всего румяней и улыбчивей. Все обитатели того сераля – дружки-выпивохи, живут, пока пьют, все румяны, здоровы, веселы, с хорошим настроением и с хорошим вкусом, а уж виночерпии отличные.

– Даже неприличные, – добавил Критило. – Но скажи нам, неужто там на каждый божий день хватает радостей да добрых вестей?

– Конечно! О дурных там не думают, знать их не хотят и слышать не желают, а сообщать их строго запрещено. Беда пажу, который об этом забудет, – тотчас прогонят. Там только развлекаются, да новые комедии смотрят. На каждый день своя потеха, а то и две, сплошное piacere, piacere и еще piacere [545].

– Неужто там не знают капризов Фортуны и перемен Времени? Неужто луна всегда в полнолунии? Радости не перетасованы с горестями, черви с пиками, бубны с трефями, как повсюду?

– Нисколечко! Потому что там нет угрюмых, упрямых, вздорных, брезгливых, брюзгливых, недовольных, печальных, злобных, ехидных, ревнивых, наглых – и что самое главное, – нет соседей. Оттуда изгнаны духи уныния и раздора, нет огорчений, усталости, болезней. Хоть провались весь мир, там всегда хорошо обедают и еще вкуснее ужинают. Там нет недостатка ни в питухах, ни в тетерях, неведомы досада и стыд. Одним словом, каждый глоток – услада для глоток. Поистине никакая Хауха [546], никакая Куканья не сравнится с той обителью, где умеют не скучать от niente [547].

– Удивительно! – воскликнул Критило. – У наслаждения глубокие корни! Блаженство – на привязи!

– Уверяю вас, это так. Наслаждения там не иссякают, радости не вянут, так как почва преобильно орошается. И надобно вам знать – скоро сами увидите и даже отведаете, – что посреди обширного патио чудесного того дворца бьет фонтан влаги столь же сладостной, сколь неисчерпаемой, для всех доступной, льющейся в изумительной красоты чаши с искусными изображениями: золотые наверху, серебряные – посредине, из прозрачного стекла самые нижние, но не менее приятные. По чашам с нежным журчаньем (умолкни прекраснейшая музыка, хоть бы и самого Флориана! [548]) струится такая вкусная, такая восхитительная жидкость, что уверяют, будто она по потаенным трубам течет прямо с Елисейских полей; иные же говорят – она перегоняется из нектара, который пьют боги. И я этому верю – кто бы ни пил, она всех наполняет блаженством, пусть на человеческий лад. Кое-кто полагает, и не без оснований, что жидкость эта течет из Геликонского источника [549], – ведь Гораций, Марциал, Ариосто и Кеведо, ее отведав, сочиняли превосходные стихи. Но чтобы высказать все до конца, чтобы уж ни крошки не засоряло мне нутро, немало людей уверяют себя и бормочут сквозь зубы – видно, имеют на нее зуб! – будто влага та не что иное, как яд, веселящий, но смертельный. Верно это или нет, я знаю одно – она оказывает действие волшебное, всегда утешительное. Сам однажды видел, как туда привели высокородную даму – не то ландграфиню, не то графиню палатинскую [550] – страдавшую меланхолией; отчего и почему, сама не ведала, но, кабы не болезнь, она была бы вовсе неглупа. Перепробовали тысячи средств – наряды, лакомства, танцы, прогулки, комедии, – даже самые сильные, вроде питьевого золота, дублонов, табакерок с драгоценностями, корзиночек с жемчугами, а графиня все такая же скучная, взбалмошная, на всех досадует и всем досаждает, сама не жила и другим не давала жить – словом, оставалась совершенно несносной. И представьте, только глотнула того всесильного нектара, куда подевалась царственная важность манер – пошла, голубушка, хохотать, петь да плясать, будто очутилась на седьмом небе. Отказываюсь, говорит, от всех ваших тронов да балдахинов, подавайте мне побольше кувшинов. И это еще пустяк. Я даже раз видел, как наисуровейший Катон, мрачнейший из испанцев, выпив, закатился от хохота, – потому-то и называют итальянцы эту жидкость allegra cuore [551].

Попадались им в пути пилигримы – в пелеринах из мехов, – все направлялись к этому дворцу. По большей части старая гвардия – а как шли по местности пустынной и сухой, усталые да жаждущие, то тянулись длинной вереницей и, хотя умирали от жажды, семенили ногами живенько.

– Все туда, – сказал шут-вожак, – к Иордану для старцев, там они омолодятся, приободрятся, освежат кровь и обретут утраченный румянец.

Но странники наши, заслышав возгласы шумного веселья, уже обратили взоры к зданию, не столько великолепному, сколько пузатенькому, уютному пристанищу удовольствия и дворцу утех, увенчанному не жасмином и лаврами, но густолистными лозами, стены же обросли плющом; говорят, правда, будто увитому плющом дому грозит гибель, но я скажу – куда опасней лоза, тогда-то дому верный конец.

– Глядите, – говорил вожатай, – как весело дворец одет в натуральные эти занавеси Насколько они краше роскошных, расшитых занавесей знаменитого герцога де Медина де лас Торрес [552], прекраснейших фламандских гобеленов, сотканных по рисункам самого Рубенса! Поверьте, все искусственное – лишь тень натурального, жалкое подражание.

– Прелестный вид, согласен! – сказал Андренио. – Не жалею, что пришел сюда. Но скажи – эта зелень вечна? Никогда не вянет?

– Я же говорил, она не сохнет, потому что непрестанно орошается. Пусть высохнет Кипр, пусть повесятся все вавилонские висячие сады, но здесь-то всегда будут вавилоны писать.

Приблизившись к широким вратам, распахнутым настежь, – тогда как в самом дворце было набито наотказ, – они заметили, что, подобно тому, как у врат свирепости сидят на цепи тигры, у врат храбрости – львы, у врат знания – срлы, у врат благоразумия – слоны, здесь дрыхли окосевшие волки да прыгали лисички-вертихвостки. Гремела музыка жонглеров, и все под нее плясали – играли, видно, чужеземцы. Резвились нимфы, отнюдь не жеманные, ко румяные и задорные, как цыганки; в неверных своих руках они подымали искрящиеся кубки, полные крепкого нектара, наперебой поднося жаждущим путникам, – сей дом отдыха стоял как раз посредине жизненного пути. Путники же, страдая от сухости – но также от душившей их мокроты, – томимые жаждой, с жадностью опустошали мелькавшие перед ними кубки; пили без счета, как глупцы, в счет людей не идущие, и смешно было слышать, как, во вред своему здоровью поступая, приговаривали: «Будем здоровы!» А ежели кто-то, более воздержный, отказывался, подымали на смех, обзывали ломакой и кривлякой, ему назло принимались еще чаще опрокидывать кубки с влагой искрометной – прямо искры из глаз сыпались.