Приключения в Красном море. Книга 2 (Человек, который вышел из моря. Контрабандный рейс) - Монфрейд Анри де (версия книг .txt) 📗
Я вхожу в порт на закате. Несмотря на то что я уверен в благополучном исходе такалайского дела, я жду прихода местных властей с некоторой тревогой.
Аскеры из санитарной службы забирают мои документы и предупреждают, что санитарный врач сам произведет осмотр парусника и экипажа. Он обходит суда в восемь часов утра, значит, придется подождать до завтра.
На рассвете в порт входит большое пассажирское судно компании «Ллойд Триестино». Ежемесячное появление океанских пароходов, совершающих круизы между Триестом и Индией, — немаловажное событие для маленького порта. На этой линии можно было бы обойтись без данного порта захода, но слава Италии обязывает, чтобы столица скромной колонии значилась в расписании рейсов пассажирских судов, ставших итальянскими после того, как Триест был отвоеван у Австрии.
Великан неловко движется в тесном портовом бассейне, пытаясь отыскать место для швартовки, на потеху ребятишкам, играющим на берегу моря. Наконец пароход кое-как пристраивается у причала рядом с моим судном. Несмотря на ранний час, с палубы первого класса свешиваются головы пассажиров, рассматривающих мою ореховую скорлупу, над которой нависла стальная глыба. Кто-то окликает меня, и, задрав голову, я вижу наверху загорелое лицо человека в розовой пижаме. Где я его видел? Непокрытая голова и утреннее неглиже могут до неузнаваемости преобразить облик человека, которого раньше пришлось видеть в шлеме и пиджаке. Он обнимает за талию довольно молодую толстую даму, увенчанную шапкой мелко завитых волос; она тоже наклоняется над бортом, зевая во весь рот, словно собирается проглотить мое судно, а ее кавалер показывает на меня пальцем, как на ученую обезьянку или другую диковинку.
Я рассеянно улыбаюсь в ответ, напрягая память, но незнакомая пара внезапно переходит к другому борту, чтобы поглядеть, что творится на набережной.
Из-за прибытия парохода санитарный врач встал пораньше и начал обход трех судов, включая мое, дожидающихся его со вчерашнего дня.
Команды выстраиваются на причале возле здания санитарной службы. Поскольку все члены экипажа держатся на ногах, врач делает заключение, что они совершенно здоровы, и разрешает им увольнение на берег. Наконец подходит моя очередь: доктор словно нарочно оставил меня напоследок. Он отвечает мне с улыбкой на безукоризненном французском языке, глядя на меня с нескрываемым интересом.
— Все ваши матросы в добром здравии, не так ли? Да… превосходно… превосходно… Что ж, возвращайтесь на судно. Я пришлю к вам аскеров с разрешением на увольнение.
— А почему бы вам не дать его сейчас?
— Я должен предупредить комиссарио — так принято для европейцев, но это не займет много времени.
Я заявляю ему без обиняков, что мне нужно пополнить запасы продовольствия, только ради этого я зашел в порт, и если меня будут изводить всяческими формальностями, то я не собираюсь здесь задерживаться.
— Надеюсь, я не под арестом? — говорю я в заключение.
— Что вы, что вы, не сердитесь. Мы ведь находимся в колонии, здесь все делается не так скоро. Если вы срочно нуждаетесь в провизии, я вам ее пришлю…
— Мне нужно как можно скорее только одно: увольнение на берег. Я должен отправить телеграмму губернатору Асмэры. Это очень важно и, если хотите знать, это единственная причина моего захода в Массауа, больше мне здесь нечего делать.
С лица врача тотчас же сходит улыбка, и он обращается ко мне так, как обычно увещевают неизлечимо больного.
— Послушайте меня, оставайтесь на судне, я вернусь через полчаса.
Мне приходится смириться с ожиданием. Но что означает столь странное поведение?..
Время проходит, а врач все не появляется. Уже половина десятого — более двух часов я с тоской гляжу на набережную, где царит оживление, гадая, что меня ждет. И тут я замечаю, что кто-то машет мне с берега — это та же пара, заинтриговавшая меня сегодня утром. Мужчина приоделся, и я тотчас узнаю в нем Тернеля, капитана, которому представлял меня в Адене Бесс, в то время, когда я завершал там строительство своей шхуны [42]. Мы перебрасываемся несколькими фразами и договариваемся о встрече на борту его парохода, как только я получу увольнение.
В десять часов к судну подъезжают аскеры-тиграи в тильбюри и предлагают мне проследовать с ними в резиденцию комиссарио. Я сажусь в коляску, запряженную резвым пони, рядом с величественным аскером, который кажется еще выше из-за фески с длинным пером, и мы едем вдоль набережной Массауа.
Греческие торговцы, сидящие на террасах кофеен за традиционным стаканом воды, провожают меня изумленными взглядами, ибо я восседаю в экипаже комиссарио, которому принято низко кланяться при встрече.
Белоснежная резиденция похожа на восточный дворец, задуманный в стиле выставочного колониального павильона, где проходят представления танца живота.
Молодой секретарь встречает меня у дверей и ведет прямо к своему начальнику.
Тот встречает меня с учтивостью, усаживает в кресло и предлагает закурить. Секретарь тихо удаляется.
— Простите меня, — сразу же говорит комиссарио, — за то, что я несколько отсрочил ваш выход на берег. Мне нужно было вас видеть. Скажите, это вы писали его превосходительству губернатору по поводу событий… в Такалае?
— Да, я, и я прибыл в Массауа, чтобы дать вам необходимые разъяснения по данному поводу…
— Но… это мы должны если не объясниться, то хотя бы извиниться перед вами за оплошность аскера, осмелившегося предстать перед вами без формы. Впрочем, он был наказан как следует. Но, нисколько не снимая с него вины, я должен указать на некоторые смягчающие обстоятельства. Дело в том, что накануне вашего прибытия его оповестили о возможной попытке шпионажа перед высадкой турецкого десанта. Наши войска еще не успели подойти, чтобы обеспечить защиту этого уязвимого пункта. Местному гарнизону было предписано усилить бдительность, и поэтому, завидев неизвестного человека, солдаты переполошились. Вы понимаете, что поведение горстки перепуганных солдат было вызвано именно этим злосчастным совпадением. Все это весьма прискорбно и могло бы повлечь за собой очень серьезные осложнения.
Я не могу удержаться от улыбки, слушая, как Комиссарио развивает передо мной официально принятую версию. Он избегает моего взгляда, быть может, оттого, что тоже боится рассмеяться.
— Итак, — подводит он итог, — несмотря на то, что ваш случай представлялся весьма серьезным, поскольку в конце концов вы стреляли в итальянских солдат…
— Простите, — возражаю я, — первый выстрел был сделан в воздух для того, чтобы напугать туземца, даже отдаленно не похожего на солдата…
— Да, да, конечно, и его превосходительству господину губернатору это известно. Ничто не заставляет усомниться в вашей искренности… Однако если бы эта история дошла до сведения министра в Риме, то наше правительство могло бы оказаться вынужденным принять в отношении вас меры, суровость или даже несправедливость которых были бы оправданы нынешним военным положением. Поэтому его превосходительство счел необходимым не придавать никакого значения вашему письму, при условии, что вы со своей стороны не будете разглашать эти факты…
— Будьте покойны, сударь, я предвидел желание губернатора и прибыл в Массауа только для того, чтобы заверить его в соблюдении тайны относительно происшествия, вызванного нерадивостью и недисциплинированностью одного из его подчиненных…
— Это прежде всего в ваших интересах, — прибавляет комиссарио, скрепляя наш щекотливый разговор печатью угрозы.
— Скорее в «наших» интересах, если вам угодно, — поправляю я его с улыбкой, — и я остаюсь вашим покорным слугой. Передайте это господину губернатору с заверением в моих лучших чувствах к прекрасной Италии, нашей латинской сестре… и т. д.
Обменявшись улыбками и комплиментами в духе официальных речей, мы расходимся растроганные, охваченные самыми сердечными и пылкими чувствами, которые обе наши страны, как известно, всегда питали друг к другу.
