Бедный расточитель - Вайс Эрнст (книга жизни TXT) 📗
Через несколько дней сестра моя должна была возвратиться из короткого свадебного путешествия. Мне нужно было принять решение. Я все обдумал. Будущность моего ребенка была, к счастью, обеспечена. После бесконечных переговоров вопрос о наследстве уладился. Я был назначен опекуном, вторым опекуном назначили ее дядю Ягелло. У Эвелины было довольно значительное состояние. Проценты с него выплачивались регулярно. До сих пор мы их не трогали. Значит, можно отдать ребенка в закрытое учебное заведение. Но нельзя ли поместить ее у Ягелло и Юдифи? Разумеется, лучше всего было бы ей остаться на старом месте. Исчезнуть должен был я. И я готов был исчезнуть. Я готов был расстаться с ребенком, с работой, с женой. Но это зависело не от меня, а от моего отца. В тот же день я попросил его зайти ко мне. Он пришел весьма неохотно. Выслушал мой рассказ. Помолчал. Может быть, он ждал еще дальнейших горьких новостей? Потом он попытался уйти без всякого ответа, просто пробурчав себе в бороду:
— Очень жаль, мальчик, я должен сперва все зрело обдумать, разумеется!
Но я задержал его.
— Можешь ли ты заменить меня? Хочешь ли ты…
Он быстро оборвал меня:
— Не требуй от меня этого! Ты разрываешь мне сердце, но я не могу больше работать. Если бы я мог, я не бросил бы практику. Разве ты не понимаешь?
Я сказал:
— Я прошу тебя не ради себя. Я думаю о семье, о всех вас.
— Только без ненужного сострадания! — прервал он меня с горечью. — Всяк за себя, бог за всех. Заместителей можно найти всегда сколько угодно! Поезжай на месяц в санаторий; за это время и катар горла, и малокровие, и, главное, чрезмерная нервозность пройдут, старый ты ипохондрик!
— Мне надо поехать в Давос, так сказал профессор.
— Ах, чего только не говорят эти господа! Давос — это Швейцария, а Швейцария — это девизы, швейцарские франки! Где же их взять, если не украсть? Как бы мне хотелось!.. Чего бы только я не сделал для тебя, ты, горе-дитятко! Я люблю тебя, разумеется! Несмотря на все, я всегда заботился и буду заботиться о тебе!
— Я могу сказать то же самое, — ответил я и поцеловал его руку.
Я сделал это от чистого сердца. В ту минуту мне было жаль его гораздо больше, чем себя. Я не плакал. Голос мой был тверд и спокоен.
— Я дождусь приезда Ягелло и Юдифи, тогда все решится. Благодарю тебя, отец. Я всегда буду тебе благодарен.
— У тебя есть все основания для этого, — пробурчал он, довольный, что может уйти. — Нет такой глупости, от которой я не предостерегал бы тебя. Забросить практику теперь, когда она так разрастается! Но мне кажется, что тебя ждут еще несколько пилигримов в приемной.
Насвистывая, он вышел из комнаты. Я принялся за работу и проработал до поздней ночи. Единственное решение, которое я принял, — расстаться с Эвелиной. Я ни разу больше не поцеловал ее, не заходил в ее детскую, не играл с ней, не водил ее гулять. Девочка не могла понять, что случилось. Как-то, услышав мои шаги, она подбежала ко мне. Я отстранил ее. Она остановилась словно вкопанная, побледнела как полотно, и ее тонкие коралловые губы зашевелились. Но она не закричала, не пришла в ярость, как обычно. Только слезы градом катились по ее щекам на светло-зеленый кружевной воротничок, надетый на нее в тот день.
Приезд моего зятя и сестры откладывался. Я терпеливо ждал. Жена, не переставая, допытывалась, что со мной. Я не мог ей довериться. Мы жили рядом. И только.
Как раз в эти дни ко мне вдруг явились несколько молодчиков геркулесовского вида. Они приехали в большущем автомобиле. Сквозь толпу терпеливо ждущих пациентов они пробились в мой кабинет и возвестили мне о прибытии великой личности, философа масс, пророка новых людских поколений — старого моего Перикла. Через десять минут явился он сам. Закинув уже лысую и действительно великолепно выточенную голову, исполненный неописуемой, оцепенелой гордости, не удостоив взглядом ни своих молодчиков, ни недовольных пациентов, он подошел ко мне, уставился на меня косым глазом, грозно сверкавшим из-под косматых бровей, и театральным жестом протянул мне руку. Видимо, он ждал, что я брошусь ему на шею или по крайней мере предложу сесть. Я был с ним любезен, но сказал, что тороплюсь. В глубине сердца я был рад, что вижу его среди живых, что он душевно здоров (по мнению всех) и преисполнен сознания собственного могущества. Но как раз в этот день у меня не было времени. Я попросил его прийти вечером, но без своей лейб-гвардии.
— А ты ручаешься за мою безопасность? — спросил он. — У меня повсюду смертельные враги. А кто и когда сможет заменить меня?
— Знаю, знаю, — ответил я, как отвечают сумасшедшему. — У меня тоже есть враги. Так что здесь ты находишься в совершенной безопасности.
— Когда же я могу прийти? — спросил он гораздо скромнее. — Я часто тосковал по тебе. Ты не забыт. Помнишь еще пелерину?
— Приходи ровно в девять. Ты что пьешь — вино или пиво?
— Ни пива, ни вина! Я приду не для того, чтобы кутить, а чтобы увидеться с человеком, заронившим в меня искру императорства. Я не забыл о той большой сумме, которую я тебе должен. Вечером я привезу ее.
— Хорошо, значит пиво, — сказал я. — Когда-то давно ты, бывало, так пировал с твоим отцом! Не забудь же, в девять.
— Чего ты хочешь? Иначе не придешь к власти. Вечером я расскажу тебе все. Но я никогда тебя не забывал!
Он еще раз протянул мне руку, кивнул своей гвардии и вышел. Во взгляде его было нечто от мудрого мыслителя и от не совсем безопасного ребенка.
Вечером я долго ждал его. Я никогда больше его не видел.
4
С огромным нетерпением ждал я приезда сестры и зятя. Наконец они приехали. Ягелло был очень счастлив. Юдифь казалась серьезной, на лице ее появилось какое-то строгое безрадостное выражение, которого не было раньше, и голос ее во время первого нашего разговора был непривычно резок. И все же только одну ее, вероятно, и тревожило мое здоровье. Я сказал, что хочу поговорить с ней. Но она откладывала наше свидание со дня на день. Ей хотелось сначала устроить квартиру по своему вкусу.
Ей и ее мужу, казалось, везло во всем. Ягелло, не без посредничества моего отца, который привязался к нему почти с таким же слепым обожанием, как к Юдифи, предложили место в государственном статистическом управлении. Хоть он давно уже забросил свою работу о социальной роли детского труда, он заставил долго себя упрашивать. Наконец отцу удалось убедить его. У моего зятя была теперь постоянная служба, и к процентам с его капитала присоединился и регулярный заработок. Отец был невероятно доволен. Он полагался на своего Ягелло, как на каменную стену, ему он передал отныне заботу о моих младших братьях и сестрах.
Я не был безмерно счастлив. Те времена миновали. Я чувствовал себя не очень хорошо. Необходимо было что-то предпринять. Я мог надеяться, что после моей смерти мой зять, Юдифь и моя жена, которая, несмотря на седину в волосах, была еще полна сил, возьмут на себя попечение о семье. Отец сможет спокойно закрыть глаза, и моя старая, окончательно впавшая в детство, очень добрая мать тоже. А я? Я все еще жил не мыслью о смерти, которая освободит меня от этой грустной жизни, а надеждой на жизнь, которой в душе я был всегда благодарен. Только одна-единственная тяжелая забота давила меня — Эвелина. Ребенок нуждался в нежности, но и в строгости. Я не хотел, чтобы она стала такой, как ее бедная мать. Прежде всего ей следовало исчезнуть из моего дома. Мы были привязаны друг к другу всем сердцем, навеки. Для нас обоих было мукой жить не так, как прежде. Но это было неизбежно. Признаюсь, я сделал еще одну, последнюю попытку. Я направился к профессору. На этот раз он был не так терпелив, как обычно. Он не нашел существенного улучшения в моем состоянии. Нашел ли он ухудшение — не знаю. Во всяком случае, он настаивал на том, чтобы, ребенок уехал. Жена моя волновалась. Она сказала мне, что Юдифь обратила ее внимание на то, как плохо я выгляжу.
— Я живу с тобой изо дня в день. Я знаю тебя двадцать лет. Мне кажется, что ты нисколько не изменился, ты и прежде не казался особенно цветущим. Конечно, мы оба немножко поседели…
