Двадцатые годы - Овалов Лев Сергеевич (читаем полную версию книг бесплатно TXT) 📗

— Можно? — спросил Славушка.

Доктор Зверев посмотрел на внука пустыми глазами.

— А, это ты, — сказал он так, точно Славушка жил вместе с ним и лишь на полчаса отлучился из дома.

— Приехал, — сказал Славушка.

— Хорошо, — сказал дед. — Устраивайся.

— Я остановился в другом месте, — сказал Славушка. — Я просто так.

— Хорошо, — сказал дед.

Он будто покрыт плесенью и непонятлив, — можно бы и не заходить.

Затем к тете Лиде. Почему бы и не повидаться? Ведь он с Иваном Михайловичем теперь товарищи по партии.

Но товарища по партии не очень-то пускают к дяде, Арсеньевы живут в Кремле, и у каждых ворот по часовому.

Славушка с полчаса томится в бюро пропусков, звонит по телефону.

— Квартира Арсеньевых? Соединяю.

Но никто не соединяется. Вероятно, нет дома. Наконец-то!

— Тетя Лида?… Это я!

— Кто, кто?

— Слава.

— Кто-о?

— Слава Ознобишин.

— Ах, Слава… Откуда ты?

— Приехал.

— Впрочем, что я… Сейчас скажу.

Выдают пропуск.

Тетя Лида сама открывает дверь, мила и бесцветна, русая коса закручена пучком на затылке.

— Откуда ты?

Славушка не знает, надо ли целоваться, и тетя Лида не знает, слегка прижимает к себе племянника и, чуть касаясь, целует в затылок.

— Проходи, садись. Очень жаль, что нет Жени и Вовочки. Женя учится во ВХУТЕМАСе, здесь и спит на кушетке, а Вовочка у тети Зины, некогда с ним заниматься, я ведь в ЦК текстильщиков…

Женя — пасынок, Вова — сын тети Лиды, Иван Михайлович женат вторым браком, первая жена умерла вскоре после замужества, тетя Лида не любит пасынка, кроме кушетки на проходе, ничего ему здесь не положено, Иван Михайлович тоже не любит сына от первой жены, известно всей родне, а Вовочку должна баловать тетя Зина.

— Ты откуда сейчас? — без конца повторяет тетя Лида. — По делам или так?

— На съезд комсомола.

Славушка коротко рассказывает об Успенском.

— Ах, ты, значит, комсомолец?

Слава не может не похвастаться:

— Я уже член партии.

— Ах вот как? Значит, мы с тобою коллеги. А как Верочка?

— Привыкла. Преподает.

— Не вступила в партию?

— Нет.

— Впрочем, что я, она всегда была…

«Обывательница». Тетя Лида недоговаривает, но Славушка про себя досказывает за нее.

— Хочешь есть?

— Нет, спасибо, у меня есть талоны, я обедал.

— Тогда чаю…

Тетя Лида уходит и приносит стакан жидкого чаю и тарелочку разваренной чечевицы.

— Извини, мы как все…

Славушка ждет, что она расспросит его о деревне, о революционных преобразованиях, о комсомоле, но расспрашивает она только о Вере Васильевне:

— Расскажи, расскажи о Верочке! Как же она там преподает? Во что обувается, ведь она так следила всегда за ногами?

— Мы делаем туфли из холста.

— Кто делает?

— Сами!

И вот наконец звонок…

Сам железный нарком!

Он все такой же, в поношенном костюме, при галстучке, с реденькой острой бородкой, с подслеповатыми глазами.

— Лидочка, я тороплюсь, через два часа у меня Совнарком.

И пенсне при нем, болтается на черном шнурочке, он вскидывает его решительным жестом на переносицу.

— А это кто у нас, Лидочка?

— Слава Ознобишин.

— Слава?

— Колин сын!

— Ах… Милости просим, прошу! — Указывает на стул, на котором только что сидел Славушка. — Ну где ты, что с тобой, как?

— Они уехали в деревню, ты помнишь? — напоминает тетка. — Верочка там преподает, а Слава теперь комсомольский работник.

— Отлично, отлично, — одобряет Иван Михайлович. — Значит, из дальних странствий возвратясь… А к нам сюда по какому поводу?

— На съезд, — коротко отвечает Славушка.

— Очень хорошо, рассказывай, — приглашает Иван Михайлович. — Как в деревне? Как с хлебом? Это ведь первостепенный вопрос…

Тетка и наркому приносит тарелочку с чечевицей плюс два ломтика хлеба плюс кусочек масла.

— Отлично, — заявляет Иван Михайлович, всматриваясь в чечевицу и затыкая в проем жилета салфетку. — Очень полезная каша.

На секунду Иван Михайлович задумывается. Славушка уверен, что угадывает его мысль, Иван Михайлович колеблется — положить масло в кашу или намазать на хлеб, дилемма решается в пользу хлеба.

Кого-то он очень напоминает Славушке.

— Вот ты… — Ложка каши. — Давно уже комсомолец? — Ложка каши. — Ты работаешь над собой? — Ложка каши. — «Капитал» ты, конечно, еще не штудировал? — Ложка каши. — В стихийности есть своя сила, но вечное древо жизни марксист взращивает посредством теории…

Славушка всего раза два встречал Арсеньева до революции. Арсеньев профессиональный революционер, большую часть жизни провел в эмиграции. Марксист, большевик, он вернулся в Россию после Февральской революции, был одним из руководителей вооруженного восстания. И вот сейчас ест перед Славушкой чечевичную кашу и не может задать ни одного путного вопроса.

«Ну, спроси, спроси, спроси, — мысленно внушает ему Славушка, — спроси что-нибудь такое, о чем я тебе смогу рассказать со всем волнением…»

А он не спрашивает.

Он спрашивает тетю Лиду:

— Лидочка, а кофе у нас…

— Есть, есть…

Лидочка приносит ему чашечку кофе.

Тоже, вероятно, не настоящий, а желудевый.

Но пьет он свой кофе так, точно это лучший «мокко».

Нет, решительно он кого-то напоминает!

Арсеньев встает.

— Одну минуту, — извиняется он перед гостем, выходит и возвращается с коленкоровой папкой. — Надо подготовиться, Владимир Ильич не прощает плохого знакомства с вопросами…

Так, между прочим… На самом деле не между прочим. Он сам не замечает своей похвальбы. Мол, он с Владимиром Ильичем запанибрата. Неподалеку друг от друга жили в Париже.

Иван Михайлович что-то листает, читает, тетя Лида благоговейно молчит.

Наконец он вспоминает, что у них гость.

— Лидочка, оставь нас…

Тетя Лида неслышно уходит. Чуть ли не на цыпочках. Чтобы не нарушить течения драгоценных мыслей.

— Придвигайся, — указывает Иван Михайлович на стул около себя. — Я очень рад, что ты стал коммунистом, надеюсь, ты будешь хорошим коммунистом.

— А плохие разве есть? — вырывается все же у Славушки.

Но Иван Михайлович понимает вопрос, и вопрос не сердит его.

— Если человек действительно коммунист, он не может быть плохим, ты прав, я имею в виду членов партии, мы ведь правящая теперь партия, и не все, кто в ней состоит, коммунисты по убеждению, в партию пробираются и карьеристы, и дельцы, и даже враги, вот я и говорю тебе: будучи в партии, надо постоянно всматриваться в самого себя, держать себя под самоконтролем, бороться за чистоту марксизма…

— Спасибо, — говорит Славушка.

Искренно говорит. Что ж, совет правильный.

— И второе, — назидательно говорит Иван Михайлович. — Никогда ни на кого не надейся, кроме как на самого себя, боже тебя упаси хоть как-то использовать свое положение в личных интересах, независимо от поста и должности, которые ты занимаешь, поэтому, если у тебя есть ко мне какая-нибудь просьба, если думаешь с моей помощью остаться в Москве, наперед говорю: не рассчитывай, нет, не рассчитывай, я перестал бы себя уважать, если бы помог родственнику. Мы товарищи по партии, и я хочу дать тебе совет: никогда не рассчитывать на протекцию…

Он все продолжает и продолжает, но Славушка не слышит…

Как оскорбительно! Он ни о чем и не собирался просить. Его приняли за бедного родственника.

— Спасибо… — Славушка встает. — Извините, мне пора, в шесть часов фракция съезда…

— Дисциплина тоже для нас обязательна, — одобрительно говорит Иван Михайлович. — Опоздай я на Совнарком, Владимир Ильич… Он даже смеется снисходительно, ведь теперь они не только дядя и племянник, но и коллеги по партии. — Лидочка, — зовет Арсеньев жену. — Товарищ Ознобишин спешит на фракцию!

И тетя и дядя провожают племянника до дверей.

Потихонечку идет он от Кремля к общежитию на Божедомке.

Славушка вспоминает мамин рассказ, как жил Арсеньев в Париже.