Двадцатые годы - Овалов Лев Сергеевич (читаем полную версию книг бесплатно TXT) 📗
Зато Ознобишин разливался соловьем, когда пришел черед докладам с мест…
Коснулся, конечно, своего Успенского и тут же заговорил обо всем на свете — прогулялся по Европе и Азии, не забыл ни Англию, ни Индию, о военной работе, о положении на фронтах, о борьбе с дезертирами, о продразверстке, о школах, о художественной самодеятельности. Чего он только не коснулся!
Шабунина жизнь научила скромности, он старался держаться в тени, а Слава себя за хохолок да на солнышко поволок, мальчишка еще! Но его горячность вызывала одобрение даже со стороны его сверстников.
Вволю наговорились, выбрали уездный комитет, делегатов на губернский съезд, с подъемом спели «Интернационал»…
Из успенских ребят в городе остались лишь Ознобишин и Сосняков, они ехали в Орел.
Славушке нужно было еще выполнить поручение Андреева, — в жизни много будет у него поручений, многое забудется, а вот конфетки, которые отдавал Фране Вержбловской, запомнятся на всю жизнь.
Что этому предшествовало? Прогулка вместе с Андреевым и Франей к истокам Оки.
Шли полевой зеленой дорогой, Франя плела венок, а Славушка и Андреев помогали ей собирать васильки. Казалось, она любит Андреева. И он был достоин любви. Оба они стояли у хрустального ручья счастья.
— Здравствуй, — сказал Слава, подходя к столу Франи.
— Здравствуй, Ознобишин, — приветливо отозвалась Франя. — Тебя, кажется, зовут Вячеслав? Это имя часто встречается в Польше.
— Мне нужно тебе кое-что передать, — сказал Слава.
— Мне? — удивилась Франя.
— Пройдемся, — сказал Слава.
Они шли по тротуару, если можно назвать тротуаром заросшую травой тропинку, в которую кое-где втоптаны доски.
— Помнишь, как мы гуляли втроем? — спросил Слава.
Франя улыбнулась.
— Помню.
— А помнишь Сережу?
— Конечно.
— Ты знаешь, что он уехал на фронт?
— Нам сообщили.
Шли мимо громадного яблоневого сада, росшего посреди города.
Слава вытащил из кармана и подал ей бумажный кулек.
— Что это?
— Конфеты.
— О, спасибо! — Франя улыбнулась еще лучезарнее. — Спасибо еще раз, я давно не ела конфет, ты очень внимателен.
— Это не я, это Сережа, — объяснил Слава. — Когда уезжал на фронт, просил передать тебе…
— Ах, от Сережи… — На ее лицо набежала тень, она протянула конфеты обратно. — Возьми, пожалуйста, вероятно, ты любишь сладкое.
Слава испугался. Может быть, она не получила записку? Получить конфеты — и ни слова…
— Ты получила письмо, я пересылал?
— Спасибо, конечно.
— Больше у него ничего не было.
— Ах, да не в этом дело, — выговорила она с досадой.
Небрежным движением она запихнула сверточек обратно в карман Славе, и ему почему-то захотелось ее ударить, он не встречал человека лучше Андреева, и ударил, сам не знал, как это произошло, замахнулся и ударил по руке, запихнувшей в карман сверточек.
— Ты что?…
Должно быть, он больно ударил, лицо ее искривила гримаса, но тут же рассмеялась, притянула мальчика на мгновение к себе и звучно поцеловала в щеку.
— Ты что?! — воскликнул, в свою очередь, Слава.
— А то, что я люблю другого, — сказала она.
Слава порозовел от смущения. Неужели его? Франя сразу угадала, о чем он подумал.
— Не тебя, дурачок, — сказала она. — Ешь спокойно свои конфеты…
Дернула плечом и побежала.
А он так ничего и не понял, добрел до собора, вошел в ограду, постоял у какой-то могилки, сердито опустил руку в карман, достал сверточек, бросил на могилку…
Что же случилось?
Славушка побрел обратно к укому, сел под окном на скамейку. Следовало подумать…
Они же любили друг друга! И вот Андреев уехал на войну. Послал ей конфеты. Единственное, что у него было. А она не взяла…
Что же это такое — любовь?…
Славушка сидел под окном до тех пор, пока его не позвал Донцов. Пора было ехать на станцию.
62
В Орле все пошло своим чередом. И там были доклады и о международном положении, и о задачах Союза молодежи…
Кобяшова тревожил престиж губернской организации. В соседних губерниях состоялось уже по два и три съезда, а в Орле первый, решено первым съездом считать июльский пленум губкома, тем более что в нем участвовали представители с мест…
Слава в прениях вступил с Кобяшовым в пререкания:
— Деревне уделяется мало внимания, наша организация самая крупная…
— А за счет чего? — бросил реплику Кобяшов.
— То есть как за счет чего?
— Гусятиной кормите!
Шульман засмеялся, засмеялся еще кто-то. Слава смешался, Донцов не поддержал…
Этим орловским гимназистам палец в рот не клади, откусят!
Больше всего Славе мечталось попасть на III съезд, и по справедливости он должен был попасть в число делегатов, успенская организация по численности составляла третью часть губернской организации, но то, что так хорошо и легко виделось у себя в волости, совсем иначе получилось здесь.
Кобяшов поговорил с тем, с другим, сбегал в губернский комитет партии, созвали фракцию, и вот на тебе, готовый список, нельзя не голосовать.
От орловской организации полагалось избрать шесть делегатов, и в эту шестерку из уездного никого не включили, все шестеро работники губкомола.
Слава голосовал за них, дисциплина для коммуниста превыше всего. Но со слезами на глазах от несправедливости.
И вдруг, еще сквозь слезы, он увидел голубые глаза Кобяшова, тот смотрел на Славу и слегка улыбался.
— Товарищи, — говорил Кобяшов, — помимо шести делегатов с решающим, мы можем послать еще одного с совещательным, губкомол предлагает послать с правом совещательного голоса товарища Ознобишина, руководителя крупнейшей деревенской организации в губернии…
Итак, он едет!
Мама почему-то угадала, что он попадет в Москву.
Поздно вечером орловские делегаты погрузились в поезд, в классные вагоны их не пустили, и тогда Кобяшов, веселый, деятельный, оживленный, повел делегатов на абордаж.
Товарный вагон, двери заперты изнутри, выжидательная тишина.
— Там кто есть?
Ни звука.
— А ну налягнем!
Дверь держали изнутри, но… Эх, раз, еще раз, и дверь поддалась!
В вагоне одни женщины.
— А ну выметайсь!
И крик же они подняли:
— Ироды! Нигде от вас нет спасенья! Лучше умрем здесь…
Обычные мешочницы. Кто с хлебом, кто с солью. Решили не трогать. Может, и вправду нечего есть…
Застучали колеса. Сквозь щели набегал осенний холодок. Хотелось есть. Все тогда в России хотели есть. Но есть до Москвы не придется.
63
Съезд откроется завтра во второй половине дня. Впереди масса времени. Получен ордер на койку. Талоны на питание. Делегатов размещают в 3-м Доме Советов. Бывшая духовная семинария. Огромные дортуары. Серые шинели, потертые кожанки, истрепанные гимнастерки. На койках вещевые мешки. Столовая. Пшенный суп с воблой, и на второе тоже вобла!
Тихие московские улицы. Нахохлившиеся дома. И плакаты, плакаты: «Что ты сделал для фронта?», «Записался ли ты добровольцем?», «Смерть барону Врангелю!»
Славушке казалось, что в Москве он непременно встретится с Андреевым. Он искал его среди делегатов. Он очень хороший, Сережа.
С ним бы и дошел до Никитских ворот. Надо навестить деда.
Живет он в старинном доме между Поварской и Никитской, в лабиринте Ножовых, Столовых и Скатертных переулков, — двухэтажный деревянный флигель с оббитой штукатуркой.
Доктор Зверев теперь мало практиковал, приходили иногда старые пациенты, но и тех отпугивал унылый вид деда.
Парадная дверь забаррикадирована наглухо, чтобы, упаси боже, не ворвались бандиты, особенно попрыгунчики, что ходят по ночам на ходулях, зато дверь на черном ходу вовсе не заперта.
Славушка постучал, никто не появился, открыл дверь и прошел через кухню в комнаты.
Закутанный в старомодное черное пальто, доктор Зверев сидел в старинном массивном кресле, обитом побуревшим зеленым штофом.
