Мы - живые - Рэнд Айн (прочитать книгу txt) 📗
— Вот, возьми, — протянул Андрей подушку, — положи под голову и расслабься. Отдохни. Ты неважно себя чувствуешь.
— Кто, я? — Тимошенко схватил подушку и, запустив ею в стену, расхохотался. — Я чувствую себя лучше, чем когда бы то ни было. Я чувствую себя превосходно. Я свободен и независим. Никаких забот. Никаких больше забот.
— Степан, приходи ко мне почаще. Мы были с тобой друзьями. Мы могли бы помогать друг другу и сейчас.
Тимошенко подался вперед и уставился на Андрея.
— Я не смогу ничем тебе помочь, малыш, — мрачно ухмыльнулся он. — Было бы правильно с твоей стороны взять и вычеркнуть из своей жизни меня и все, что со мной связано, а затем начать подхалимничать, выслуживаясь перед большим начальством. Но ты этого не сделаешь. И поэтому я ненавижу тебя, Андрей. И именно поэтому я хотел бы, чтобы ты был моим сыном. Только у меня не будет сына. Мои сыновья разбросаны по всем борделям СССР.
Степан бросил взгляд на лежащие на полу чертежи и, пнув ногой одну из книг, поинтересовался:
— Чем ты здесь занимаешься, Андрей?
— Я учусь. У меня не хватает времени на учебу, когда я занят в ГПУ.
— Значит, учишься? И сколько тебе еще учиться в институте?
— Гри года.
— Ого-го. Думаешь, пригодится?
— Пригодится что?
— Вся эта твоя учеба.
— Почему бы и нет?
— Я говорил тебе, что меня турнули из ГПУ? Да, я уже говорил тебе. Но они еще не выгнали меня из партии. Однако за ними не заржавеет. Я вылечу при первой же чистке.
— Я бы не паниковал раньше времени. У тебя еще есть возможность…
— Я знаю, о чем говорю. И ты сам прекрасно понимаешь это. Догадываешься, кто последует за мной?
— Кто же? — недоумевающе ответил Андрей вопросом на вопрос.
—Ты! — выпалил Тимошенко.
Андрей стоял и, скрестив на груди руки, смотрел на Степана.
— Пожалуй, ты прав, — согласился он.
— Послушай, приятель, у тебя есть что-нибудь выпить? — поинтересовался Тимошенко.
— Абсолютно ничего нет. Ты слишком много пьешь, Степан, — заметил Андрей.
— Неужели? — затрясся от смеха Тимошенко; его гигантская тень на стене раскачивалась подобно маятнику. — Разве я много пью? А хочешь узнать, почему я пью? — Степан, пошатываясь, поднялся; он был на голову выше Андрея, его тень скользнула по стене к самому потолку. — Я тебя уверяю, молокосос, что, узнав причину, ты еще удивишься, что я пью так мало.
Степан потянулся почесать спину, при этом его слишком тесный под мышками свитер чуть не затрещал по швам. Неожиданно он заорал:
— В один прекрасный день мы совершили революцию. Мы заявили, что устали от голода, пота и вшей. И для того, чтобы расчистить дорогу к свободе, мы проливали кровь, перегрызали друг другу глотки, расшибали лбы. А что сегодня? Оглянись вокруг. Посмотри, что творится, товарищ Таганов, член партии с пятнадцатого! Ты видишь, в каких условиях живут наши братья и сестры? Видишь, что они едят? Доводилось ли тебе когда-нибудь быть свидетелем того, как умирающая с голоду женщина, харкая кровью, падает посреди тротуара? Мне приходилось видеть подобное. Видел ли ты, как мчатся по ночным улицам черные лимузины? Ты знаешь, кто в них сидит? Есть у нас в партии один такой справный парнишка. Смышленый хлопец с большими перспективами. Зовут его Павел Серов. Ты когда-нибудь видел его бумажник, который он открывает, чтобы купить шампанское очередной шлюхе? А задумывался ли ты над тем, откуда он берет эти деньги? Бывал ли ты когда-нибудь в «Зимнем саду»? Готов поспорить, что нечасто. Но если бы ты туда сходил, ты бы встретил там респектабельного гражданина Морозова, давящегося икрой. Ты спросишь, кто он? Всего-навсего заместитель управляющего Пищетрестом, Государственным пищетрестом Союза Советских Социалистических Республик. Мы — авангард мирового пролетариата, мы выступаем за свободу всех угнетенных! Да ты взгляни на нашу партию, на этих новоиспеченных коммунистов. Посмотри, как беззастенчиво собирают они урожай с полей, пропитанных нашей кровью. Нас же они считают ненадежными, недостаточно революционными и вышвыривают из партии как предателей. Нас обвиняют в троцкизме. Мы оказались лишними, потому что, свергнув царя, мы не отказались от своих взглядов и не потеряли совесть. Они пытаются от нас избавиться, потому что мы обвиняем их в том, что они проиграли сражение, задушили революцию, предали народ, оставив за собой власть, грубую и жестокую власть.
Мы им не нужны. Ни ты, ни я. Таким людям, как ты, Андрей, нет места на этой земле. Неужели ты не видишь этого? Впрочем, это и хорошо. Только я думаю, что когда ты прозреешь, меня уже не будет. Андрей молчал. Он стоял, все так же скрестив на груди руки. Тимошенко схватил куртку и стал торопливо натягивать.
— Куда ты собрался? — спросил Андрей.
— Ухожу. Куда глаза глядят. Не желаю больше оставаться здесь.
— Степан, неужели ты думаешь, что я не понимаю всего, что творится вокруг? Но что толку орать во все горло и напиваться до полусмерти? Этим делу не поможешь. Нужно продолжать борьбу.
— Ну, давай. Вперед. Меня же это не касается. Пойду лучше выпью.
Андрей внимательно следил за тем, как Степан, застегнув куртку, нахлобучивал свою бескозырку, сдвигая ее набок.
— Степан, что ты собираешься делать?
— Сейчас?
— Нет, вообще, в будущем.
— В будущем? — расхохотался Тимошенко, запрокинув голову и потрясая могучими плечами. — В будущем… В этом-то все и дело. Почему ты так уверен, что у нас есть будущее? — Он приблизился к Андрею и лукаво подмигнул. — Не находишь ли ты странным тот факт, что так много наших товарищей по партии умирают от чрезмерной работы? Тебе, наверное, доводилось читать об этом в газетах? Еще один из нас отдал свою жизнь делу служения революции, посвящая всего себя решению поставленных перед нами задач… А ты знаешь, что все эти «сгоревшие на работе» на самом деле кончают жизнь самоубийством? Только газеты молчат об этом. Странно, почему это в партийных рядах сегодня так много самоубийц?
Андрей сжал в своих сильных холодных руках тяжелую, горячую и липкую от пота руку матроса.
— Степан, уж не думаешь ли ты…
— Ни о чем я не думаю, черт побери. Меня интересует только водка. Но в случае чего, я обязательно приду попрощаться. Обещаю.
В дверях Андрей снова задержал Тимошенко.
— Степан, почему бы тебе не пожить некоторое время у меня? На прощанье Степан махнул рукой с таким величием, как будто он закидывал на плечо полу мантии; он вышел, покачиваясь, на лестничную площадку.
— У тебя я ни за что не останусь. Я тебя не хочу видеть, Андрей. Не хочу смотреть на твою рожу. Понимаешь… я — старый, прогнивший и проржавевший насквозь линкор, чье место на свалке. Но это меня не беспокоит. Я бы из последних сил стал помогать единственному оставшемуся близким мне человеку — тебе, Андрей. Но дело в том, что хоть я все кишки у себя из брюха вырву и отдам тебе, я не смогу спасти тебя!
Мраморные ступеньки уходили далеко вниз.
VII
Кира стояла и смотрела на стройку.
К серому небу, которое с наступлением сумерек уже начинало постепенно темнеть, восходили зубчатые стены из нового, необожженного кирпича, разграфленные белыми полосками свежего цемента. Высоко под облаками работали строители; над улицей раздавался перезвон молотков; ревели охрипшие двигатели, а где-то среди хаоса забрызганных известью лесов, балок и досок свистел вырывающийся пар. Кира наблюдала за всем, широко раскрыв глаза; на ее лице играла улыбка. Какой-то молодой человек с загорелым лицом, держащий в уголке рта трубку, проворно взбирался наверх по стропилам, маневрировать на которых было довольно опасно; движения его рук были точны и отрывисты, подобно ударам молотка. Кира не следила за временем. Она была настолько увлечена представшим ее глазам зрелищем, что ни о чем уже не помнила. Затем внезапно, на какое-то мгновение, Кира ясно и четко представила картину своего мира, которую она, казалось, видит впервые после долгой разлуки. Она не могла понять, почему она не стоит на лесах и почему не она, а тот парень с трубкой руководит работой; что не позволяет ей заняться делом ее жизни, предаться ее единственной страсти? Через какую-то долю секунды все исчезло, Кира даже не сразу поняла, что произошло. Когда иллюзия рассеялась, она снова увидела мир таким, каким привыкла его видеть, и она вспомнила, почему она не может находиться там, на лесах, по какой причине путь к любимому делу был закрыт для нее навсегда. В голове у Киры крутились три слова, которые заполняли пустоту, исходящую откуда-то из груди: «Возможно… Когда-нибудь… За границей».
