Город за рекой - Казак Герман (серия книг TXT) 📗
И так повелось, что вокруг него, где бы он ни делал остановку со своим вагоном, собиралась кучка людей. Он садился в открытых дверях на полу, свесив ноги, слушающие же располагались напротив него, на пригорке возле железнодорожного полотна. Если неподалеку оказывалось озеро, то он прогуливался вместе с ними по берегу в камышах или по лесной поляне.
В самом вагоне, который со временем перестали прицеплять к пассажирским составам, а прицепляли чаще к товарным, компания каждый раз новых людей собиралась только во время дождя или в холодные дни. Часто Роберт ограничивался тем, что зачитывал вслух отдельные сцены или эпизоды из своей книги, воздействуя на слушаюших самим содержанием образов и картин. Иной раз люди молча расходились после чтения, иной раз сообща обсуждали события, о которых он читал. Самым волнующим было то, что слушающие, чем больше они узнавали о царстве умерших и мертвых, все больше проникались доверием к собственной жизни.
Уже осенью первого года его путешествия по стране, когда он очутился на морском побережье, глубокая синева неба все чаще будила в нем воспоминание о мире мертвых. Зиму он почти всю провел в одиночестве. Под нависшими серыми облаками он думал нередко, что едет к Сибилле. Он вел с ней разговор. "Ты еще смотришь за туманами, матушка Забота?" — кричал он, глядя вдаль, на снежную равнину. "Посылай мне свои мысли", — просил он. В падающих снежных хлопьях ему чудился ответный голос. "Если бы на свете не было смерти, — слышал он тягучий речитатив Анны, — то жизнь бы прекратилась". Мороз трещал. "Я еду", — сказал он про себя. С шумом вспорхнула стая ворон.
Весной, когда колесивший по стране Роберт-Странствующий приближался к красной земле Вестфалии, вокруг него снова стали собираться люди, с каждой остановкой их круг ширился. Приходили старики, хотевшие послушать о "преддверии смерти", как иногда называли его рассказы, но чаще шли молодые люди, обычно в вечерние часы. Учителя, устроители профсоюзов, мелкие служащие, студенты, колонисты, техники, химики, машиностроители, учащиеся обоего пола. Неизгладимое впечатление оставлял у слушающих каждый раз образ парящих в бесконечном пространстве весов, чьи чаши со светом и мраком, находившиеся в непрерывном движении, измеряли поступки и помыслы людей.
Часто ему задавали вопрос: в чем он видит смысл жизни после всех испытаний? Он мог бы ответить так: смысл в превращении, в ежечасном превращении, ежедневном, в годичных кругах, в ритме столетий, эпох, веков. Но, помня о великом молчальнике, Великом Доне, он оставлял без ответа этот вопрос и предоставлял каждому внести своей судьбой вклад в целое, под которым он понимал космический порядок вещей. Превращение было законом. Превращение из одного состояния в другое: твердого в жидкое, жидкого в твердое, радости в боль и боли в радость, камня в пыль и пыли в камень, материи в дух и духа в материю, смерть превращалась в жизнь и жизнь в смерть.
В те годы, когда архивариус и хронист города за рекой должен был отправиться в странствие по земле, у многих людей Запада изменились взгляды на жизнь и их сознание освоилось с новой шкалой жизненных ценностей; но эти изменения лишь настолько были связаны со знанием Роберта, насколько образы его мира за пограничной рекой соответствовали картинам его времени.
Нельзя сказать, что он делал это по собственной воле, когда рассказывал о том, что увидел у умерших и услышал от высоких хранителей мира. И даже его решение ездить с места на место, от земли к земле было всего лишь формой исполнения заклинания Сибиллы: с улыбкой протягивать нить жизни. Кто знает, быть может, он с радостью поменял бы свою участь отрекающегося на поцелуй живой Анны.
Говорили, что Роберт, если он был уверен, что его не подслушивают, громко распевал. Глубокой ночью или под стук колес, катившихся по рельсам, он пел, стоя в открытых дверях вагона и широко раскинув руки. Слова и мелодия как будто рождались на ходу, лились из сердца. Может быть, в нем звучал голос готовой умереть жизненной силы, нескончаемого бытия, которое на мгновение вдохнула в него, взмахнув своим покрывалом, Майя.
В одной горной долине он сделал привал; рассказывали, что его видели, перед тем как он снова сел в поезд, на маленьком кладбище одной из окрестных деревенек. Заросшие травой и полевыми цветами могильные холмики, на плитах имена альпинистов, погибших в разное время в горах. Родился — умер. Там же, в стороне от ухоженных могил, он нашел и могилу Анны. Он сидел на земле и гладил рукой листья буйно разросшегося клевера. Потом долго пересыпал в ладонях рассыпчатый песок, устремив взгляд на горные вершины, чьи контуры четко вырисовывались вдали на фоне прозрачного воздуха.
— Она была нездешняя, — услышал он голос старой женщины, которая уже давно наблюдала за Странствующим. Когда он поднял глаза, старуха осенила себя крестным знамением.
— Ее и нет здесь, — приветливо сказал он.
Но старуха, повязанная платком, уже была далеко и не могла расслышать его слов.
Он медленно спускался под горку, по луговой тропе, которая вилась по откосу и выводила к станции. По склонам пеленами стлался туман, обволакивал его, словно хотел поймать в свои дымчатые сети. Шуршал низкорослый лес. Он приостанавливался, вслушиваясь в порывы ветра, в его шелесте чудился ему шепчущий речитатив далекого голоса. Облака пенились над горной грядой.
— Кто услышит голос туманной женщины, — сказала старуха, поджидавшая его на перекрестке дорог недалеко от деревни, — того она заберет.
— Я знаю, — сказал он и, тихо засмеявшись, ударил несколько раз перчатками по воздуху.
Мысли Сибиллы, которыми он проникся в своем земном странствии, заполняли не только его существо, к ее тайне, теперь он это хорошо чувствовал, приобщались постепенно и другие люди.
Он большими шагами пробежал остававшийся отрезок дороги до поезда, стоявшего на железнодорожных путях, и только вскочил в свой вагон, как блеснули первые молнии. Стоя в дверях, он смотрел на вечные знаки элементов.
Когда поезд тронулся, он высунулся наружу и крикнул на прощание: "Действительность есть величайшее чудо".
Поезд из гор, где еще бушевала гроза, медленно выехал на низменную равнину. Он вез дерево, тару и скот. Что-то сгружали по дороге в большие бетонированные склады, что-то везли дальше. Краны поднимали грузы, пар с шипением вырывался из машин. На станциях мелькали красочные плакаты. Люди бранились, люди балагурили. Транспорт уже не останавливался по ночам.
На пути встречались старые знакомые города, огороды зеленели, цвели сады. Мелькали кварталы новых застроек. Беженцы и бродяги оседали там и здесь, находили скромную работу. Как ни будничны были картины дня, они не могли заглушить колдовство ночей. Души умерших приходили к людям во сне, они предостерегали и мучили; сторожили они и сон Роберта, когда он лежал в своем вагоне, положив пожелтевший том хроники под подушку. Ему чудилось, что он снова видит золотые весы, как видел их в последний вечер с террасы Префектуры, и чаша света как будто ярче светилась теперь. Так он лежал, умиротворенный, и остался лежать однажды утром, когда на станции выкрикнули название его родного города. Казалось, что он ездил все время по кругу и вот теперь круг замкнулся. Маневровый локомотив вдвинул вагон Роберта в крытый застекленный перрон, где его прицепили к стоявшему в ожидании отправления составу.
На платформе перед вагонами стояли кучками люди с цветами и венками. Несколько человек в темной одежде подошли к полуоткрытой двери его вагона. Роберт приподнял голову и увидел своих детей, Эриха и Беттину. Позади них стояли Элизабет и некий господин, это был, если он не ошибался, профессор Мертенс, хирург, муж Анны. Лица остальных расплывались. Но он разглядел, что Беттина держала на руках ребенка и Эрих тоже держал одного за руку. Дети весело теребили цветы. Когда Эрих поднял своего ребенка вверх, чтобы ему было видно, тот радостно вскричал от избытка чувства жизни. Взрослые, не отрывая глаз, потерянно смотрели в открытую дверь вагона. Только Роберт хотел приподняться, как внезапная острая боль пронзила насквозь левую часть груди, это было похоже на ощущение, какое он временами испытывал в царстве мертвых, но теперь сердце у него трепыхалось так беспокойно и с такой силой, что, казалось, от его ударов готова была лопнуть грудь. Это было уже не временное ощущение, это было последнее и настоящее.
