Момент истины (В августе сорок четвёртого) - Богомолов Владимир Осипович (книги онлайн полные версии бесплатно txt) 📗
Старик из вежливости отказывался, а капитан засовывал банки в его портфельчик, когда дверь распахнулась и на пороге вырос майор. Он взглянул на своего помощника, и лицо его перекосилось.
– Вам что, требуется отдельное приглашение?.. Вы не слышите – вас ждут!
– Товарищ майор, я должен заскочить переодеться. Я немного задержусь. Я не знал…
– Никаких переодеваний! – возмущённо закричал майор. – Немедленно в машину! – приказал он и захлопнул дверь.
Подумав секунды, капитан засунул в портфельчик свёрток с орденами и медалями, предупредив:
– Только не потеряйте!
Затем схватил листок бумаги и быстро набросал несколько строк. Сложил пополам, сунул в конверт и написал наверху адрес.
– Если я задержусь и до восьми часов меня не будет, убедительно прошу – отнесите цветы вместе с письмом вот по этому адресу. Это от вас недалеко. Я вам заплачу. И дам ещё продуктов. Только, ради бога, побрейтесь и немного приоденьтесь! Там сегодня праздник – понимаете?.. Идёмте!.. – Помощник коменданта на ходу засунул конверт старику в карман.
А на аэродроме, куда мчались как по тревоге, пришлось проторчать без дела около трёх часов. Им указали место невдалеке от отдела контрразведки, рядом по обе стороны также спали, лежали на траве, сидели и курили группы офицеров из частей по охране тылов фронта.
Всё складывалось до обидного нелепо. За время этого вынужденного безделья можно было не раз успеть переодеться, закончить с кителем и даже самому отобрать цветы для букета – но как отлучиться?.. Когда начнётся «операция», никто толком не знал и не мог сказать; неизвестно было даже, для чего конкретно всех здесь собрали.
Майор, комендант города, прихваченный, как оказалось, ещё с ночи сильнейшим приступом своей болезни и оттого такой раздражительный и злой, с посеревшим, страдальческим лицом лежал отдельно, завернувшись в шинель, и, придерживая руками живот, тихонько кряхтел. Капитан – боясь запачкать, зазеленить костюм, он, не присев и на минуту, всё время прохаживался возле своей группы, – наконец не выдержав, подошёл к нему и, наклонясь, спросил, не может ли чем-либо ему помочь.
– Оставьте меня в покое! – наморщась, не своим, плаксивым голосом проговорил майор.
Без четверти двенадцать всем было приказано построиться, и тут же из светлого здания отдела контрразведки появилась группа офицеров. Возглавлявший её маленький лобастый подполковник в длинной мешковатой гимнастёрке, став перед строем, сделал последние, очевидно, наставления.
Он говорил картаво, негромко, и слушали его в полной тишине. Речь его была толковой, деловито-немногословной, но упоминаниями о чрезвычайной важности мероприятия, о том, как коварен враг, о необходимости особой бдительности и личной ответственности каждого, повторяла вчерашние высказывания гарнизонного особиста и сегодняшние – коменданта города. Капитану, убеждённому, что в армии всё должно пониматься и выполняться с полуслова, без каких-либо повторений и рассусоливания, это, естественно, не понравилось.
Поучений капитан не любил, как не любил и самого слова «бдительность». К тому же, как и большинство людей, он был совершенно убеждён, что встреться ему в жизни шпион или диверсант – он тотчас распознал бы его.
Подполковник не только внешне не был военной косточкой: он почти не употреблял повелительной формы, говорил то и дело «прошу», «пожалуйста», что также обличало в нём штатского, интеллигентного по природе человека.
Особо он подчеркнул, что указания офицеров контрразведки все привлекаемые должны выполнять точно и без какого-либо промедления, и в заключение сказал:
– Довожу до вашего сведения, что каждый, кто своими действиями прямо или косвенно поможет поимке разыскиваемых, будет сейчас же представлен к правительственной награде.
Это капитана даже несколько покоробило. Он участвовал во многих тяжёлых боях со значительно превосходящими силами противника и знал настоящую цену наградам. А тут попахивало принижением и профанацией, принижением высокого, священного: ловят трёх или четырёх человек, для чего собрали сотни людей, и при этом заранее обещают боевые ордена.
Затем офицеров комендатуры отделили, и другой подполковник, из контрразведки, вполне строевого вида, вместе с по-прежнему страдавшим майором стал их распределять.
Когда была названа фамилия помощника коменданта, подполковник, посмотрев в список, сказал:
– Группа капитана Алёхина.
Но никто к помощнику коменданта не подошёл, и никто не отозвался, и тогда подполковник сказал одному из стоявших рядом с ним офицеров:
– Тут должен быть лейтенант из группы Алёхина. Найдите его быстренько!
Этот офицер подвёл капитана к зданию отдела контрразведки, велел ждать, а сам отправился на поиски. Минут пять спустя из-за угла выскочил молоденький лейтенантик с красным, вспотевшим лицом, козырнул и, всё ещё прожёвывая, заикаясь, проговорил:
– Т-товарищ к-капитан, в-вы из к-комендатуры?.. Идёмте с-со м-мной…
На нижней губе у него в уголке рта прилип кусочек капусты, и капитан, не терпевший неряшливости даже в боевых условиях, еле удержался, чтобы не сделать ему замечание.
Как и другие, они направились к площадке, где стояло десятка два автомобилей – в основном «виллисы» и «доджи», вымытые и надраенные, как на парад, что даже бросалось в глаза. У некоторых на лобовых стёклах виднелись пропуска «Проезд всюду!», положенные только высшему генералитету и оперативным машинам контрразведки.
Миновав эти нарядные, вымытые машины, лейтенант подошёл к старой, замызганной полуторке с облупившейся и стёртой краской на бортах кузова, став на подножку, сунул голову в кабину и что-то зашептал шофёру. В ответ послышалось крепкое ругательство.
Помощник коменданта не мог не оскорбиться: от него, капитана, занимавшего к тому же ответственную должность, секретили то, что доверялось сержанту-водителю. Скрепя сердце он залез в кузов и, подстелив носовой платок, поместился на ящике, но лейтенант тут же предложил сесть ниже, вскочил сам, машина рванула с места и помчала как на пожар.
Поглядывая на часы, помощник коменданта не без волнения, которое, как и другие чувства, при желании умел скрывать, старался представить и сообразить, сколько времени займёт то, что называлось «операцией», – к половине восьмого в любом случае надо бы вернуться в город.
Мысли о встрече с Леночкой, о вечернем торжестве более всего занимали капитана, и настроение у него портилось с каждым часом. В такой день – нарочно не придумаешь! – он вынужден то лететь сломя голову, то болтаться без дела, выслушивать нескончаемые поучения и призывы к бдительности, трясясь в грязном кузове, ехать неизвестно куда в распоряжение какого-то капитана Алёхина и – пожалуй, самое оскорбительное! – быть совершенной пешкой, находиться всё время в полном неведении относительно своих дальнейших действий и назначения. Даже шофёру сообщали и доверяли больше, чем ему!
Эта одуряющая тряска в мчавшей по булыжнику полуторке бок о бок с бочонком бензина и желторотым лейтенантом, которого тоже приходилось слушаться, и вовсе капитана раздражила. «Попался бы ты мне в городе, я бы тебя привёл в христианский вид!» – не без злости думал он, краешком глаза оглядывая обшарпанные, должно быть, и не нюхавшие щётки кирзовые сапоги Блинова; покосившуюся звёздочку на пилотке, расстёгнутый воротничок и неразглаженную гимнастёрку он успел заметить ещё раньше, когда лейтенант только подошёл к нему.
Особистов капитан не любил, считая их привилегированными бездельниками и людьми с излишним самомнением. «Кантуются по тылам, – был уверен он, – да ещё героями себя чувствуют!»
Примерно то же самое, только простодушно и без всякого раздражения, думал о капитане и вообще о работниках комендатур Андрей Блинов.
