Мы - живые - Рэнд Айн (прочитать книгу txt) 📗
— Василий всегда был непрактичным, — заявила Галина Петровна.
Александр Дмитриевич вдруг как-то совсем не к месту сказал:
— У тебя красивое, красное платье, Кира.
Она устало улыбнулась:
— Спасибо, папа.
— Ты плохо выглядишь, дочка. Устала?
— Нет. Не очень. Я чувствую себя прекрасно.
Голос Галины Петровны перекрыл шум примуса:
— …а ведь только лучших учителей хвалят в стенгазете, знаете ли. Наши ученики очень строги и…
Поздно ночью, когда гости ушли, Кира взяла письмо с собой в ванную и распечатала его. В нем было всего две строки:
«Кира, любимая.
Пожалуйста, прости меня за то, что я написал тебе.
Позвони мне, пожалуйста.
Андрей».
На следующий день Кира провела две экскурсии. Придя домой, она сказала Лео, что ее уволят, если она не придет на собрание гидов в этот вечер. Она надела красное платье. На площадке она чмокнула Лео в щеку; он стоял и смотрел, как она уходит. Она помахала ему рукой, прыгая через ступеньки с холодной, радостной усмешкой. На углу улицы она открыла кошелек, достала маленький флакончик из Франции и подушила свои волосы. Она запрыгнула в трамвай, идущий на полной скорости, и встала, держась за кожаный ремешок, наблюдая, как мимо проплывают светофоры. Она вышла и пошла легко и быстро, с холодной решимостью по направлению к дворцу, где размещался райком партии.
Кира беззвучно взбежала по мраморной лестнице флигеля и резко постучала в дверь.
Когда Андрей открыл дверь, она засмеялась, целуя его:
— Я знаю, я знаю, я знаю… Не говори этого… Я хочу, чтобы ты простил меня сначала, а потом я объясню все.
Он счастливо прошептал:
— Ты прощена. Не надо ничего объяснять.
Она не стала объяснять. Она не дала ему возможности пожаловаться ей. Она закружилась по комнате, а он пытался поймать ее. Материя ее пальто обдала холодом его руки, холодом и ароматом летнего ночного воздуха. Он только успел прошептать:
— Ты знаешь, что прошло две недели с тех пор…
Но он не закончил фразы.
Потом она заметила, что он одет так, будто собирался уйти куда-то.
— Ты собирался выйти, Андрей?
— Ах… да, собирался, но это не важно.
— Куда ты собирался пойти?
— На заседание партийной ячейки.
— Заседание партийной ячейки? И ты говоришь, что это — не важно? Но ты ведь не можешь пропустить его.
— Могу. Я не пойду туда.
— Андрей, я лучше приду завтра и…
— Нет.
— Что ж, тогда давай выйдем вместе. Своди меня на крышу «Европейской».
— Сегодня?
— Да. Сейчас.
Он не хотел отказываться. Ей не хотелось видеть выражение его глаз.
Они сидели за белым столиком на крыше гостиницы «Европейская» . Они сидели в слабо освещенном углу и не видели ничего в этом большом зале, кроме голой белой спины какой-то женщины, сидящей через несколько столов от них. Небольшая прядь золотых волос завивалась на ее затылке, выскользнув из аккуратных, блестящих волн ее прически. Меж ее лопатками пролегла золотистая тень, ее длинные пальцы держали бокал с жидкостью цвета ее волос, она слегка покачивала бокал, а за этой женщиной, за туманом из желтых огоньков и синего дыма, оркестр играл фокстроты из «Баядеры», и скрипач раскачивался в такт золотистому бокалу.
Андрей сказал:
— Прошло две недели, Кира, и… и тебе, наверное, нужно это. Он сунул ей в руку рулончик, свернутый из денежных банкнот.
Это была его месячная зарплата.
Она прошептала, отталкивая ее и закрывая его пальцы на этом рулоне:
— Нет, Андрей… Спасибо… Но мне не нужно. И… и не думаю, что они снова мне понадобятся…
— Но…
— Видишь ли, я провожу так много экскурсий, а маме дали еще больше уроков в школе, и у нас у всех есть одежда и все, что нам нужно, так что…
— Но, Кира, я хочу, чтобы ты…
— Пожалуйста, Андрей! Давай не будем спорить. Не будем об этом… Пожалуйста… Возьми их назад… Если… если они мне понадобятся, я скажу тебе.
— Обещаешь?
— Да.
Скрипки стонали тяжело и уныло, и вдруг музыка взорвалась, словно фейерверк, да так, что быстрые, веселые звуки были почти видны в воздухе; они, казалось, искрами выстреливали в потолок.
— Знаешь, — сказала Кира, — мне не надо было просить, чтобы ты привел меня сюда. Это место — не для тебя. Но мне оно нравится. Это — карикатура, правда, очень дешевая и жалкая, но все же карикатура на то, чем является Европа. Ты знаешь эту музыку, что они играют? Это из «Баядеры». Я видела эту оперетту. Ее и в Европе играют. Как здесь… почти как здесь.
— Кира, — спросил Андрей, — этот Лео Коваленский, он что — влюблен в тебя, или как?
Она посмотрела на него, и отраженный электрический свет задрожал в ее глазах двумя искрами.
— А почему ты об этом спрашиваешь?
— Я видел твоего двоюродного брата Виктора Дунаева на собрании, и он сказал мне, что Лео Коваленский вернулся, и он улыбнулся так, словно эта новость что-то должна значить для меня. Я даже и не знал, что Коваленский уезжал куда-то.
— Да. Он вернулся. Он уезжал куда-то в Крым, по-моему, у него что-то не в порядке со здоровьем. Я не знаю, любит ли он меня, но вот Виктор когда-то был влюблен в меня, и этого он мне так и не простил.
— Понятно. Мне не нравится этот человек.
— Виктор?
— Да. И Лео Коваленский тоже. Я надеюсь, что ты не часто видишься с ним. Я не доверяю людям такого типа.
— О, я вижу его редко, да и то по случайности. Оркестр перестал играть.
— Андрей, попроси их сыграть что-нибудь для меня. Кое-что, что я люблю. Это называется «Песня разбитого бокала».
Он смотрел на нее, когда оркестр взорвался музыкой, разбрызгивая искры звуков. Такой веселой музыки он не слышал никогда; и никогда не видел Киру такой грустной; она сидела неподвижно, беспомощно глядя в одну точку, ее глаза были несчастными и потерянными.
— Музыка просто прекрасная, Кира, — прошептал он, — но почему у тебя такой вид?..
— Она нравилась мне… давным-давно… когда я была ребенком… Андрей, у тебя бывает такое чувство, что тебе что-то обещали в детстве, и ты смотришь на себя и думаешь: «Я не знал тогда, что все произойдет именно так», — и это странно, и смешно, и немного грустно?
— Нет, мне никогда ничего не обещали. Я тогда многого не знал, и теперь так странно узнавать это… Ты знаешь, в первый раз, когда я привел тебя сюда, мне было стыдно войти. Я думал, что это — не место для члена партии. Я думал… — Он мягко засмеялся, как бы извиняясь. — Я думал, что приношу жертву ради тебя. А теперь мне нравится здесь.
— Почему?
— Потому что мне нравится сидеть в таком месте, где у меня нет никаких причин быть, никаких причин, кроме того, чтобы просто сидеть и смотреть на тебя через этот столик. Потому что мне нравятся эти огоньки на твоем воротнике. Потому что у тебя очень строгий рот — а мне это нравится, — но, когда ты слушаешь эту музыку, твой рот становится веселым, словно тоже ее слушает. И все эти вещи не имеют никакого значения ни для кого на свете, кроме меня, и, ведя жизнь, в которой каждая минута должна иметь цель, я вдруг открываю для себя, что это такое — жить так, чтобы не иметь никакой другой цели, кроме самого себя, и вдруг, я вижу, что эта цель может оказаться настолько священна, что я даже не могу спорить, не могу сомневаться, не могу бороться с этим, а потом я понимаю, что возможна такая жизнь, когда живешь только ради собственного счастья — и тогда все, все остальное кажется совсем другим.
Она прошептала:
— Андрей, ты не должен так говорить. Я чувствую себя так, словно отрываю тебя от твоей жизни, от всего того, что было твоей жизнью.
— А ты не хочешь этого чувствовать?
— Но разве это не пугает тебя? Тебе иногда не кажется, что это приведет тебя к такому выбору, который ты не имеешь права делать?
Он ответил с такой спокойной уверенностью, что слово, которое он произнес, показалось каким-то легким, беззаботным и поэтому неискренним:
— Нет.
Он перегнулся к ней через стол, глаза его были спокойными, голос мягким:
