Обломов - Гончаров Иван Александрович (электронная книга TXT) 📗
Между тем в траве все двигалось, ползало, суетилось. Вон муравьи бегут в разные стороны так хлопотливо и суетливо, сталкиваются, разбегаются, торопятся, все равно как посмотреть с высоты на какой-нибудь людской рынок: те же кучки, та же толкотня, так же гомозится народ.
Вот шмель жужжит около цветка и вползает в его чашечку, вот мухи кучей лепятся около выступившей капли сока на трещине липы, вот птица где-то в чаще давно все повторяет один и тот же звук, может быть зовет другую.
Вот две бабочки, вертясь друг около друга в воздухе, опрометью, как в вальсе, мчатся около древесных стволов. Трава сильно пахнет, из нее раздается неумолкаемый треск…
„Какая тут возня! — думал Обломов, вглядываясь в эту суету и вслушиваясь в мелкий шум природы. — А снаружи так все тихо, покойно!..“
А шагов все не слыхать. Наконец, вот… „Ох! — вздохнул Обломов, тихонько раздвигая ветви. — Она, она… Что это? плачет! Боже мой!“
Ольга шла тихо и утирала платком слезы, но едва оботрет, являются новые. Она стыдится, глотает их, хочет скрыть даже от деревьев и не может. Обломов не видал никогда слез Ольги, он не ожидал их, и они будто обожгли его, но так, что ему от того было не горячо, а тепло.
Он быстро пошел за ней.
— Ольга, Ольга! — нежно говорил он, следуя за ней.
Она вздрогнула, оглянулась, поглядела на него с удивлением, потом отвернулась и пошла дальше.
Он пошел рядом с ней.
— Вы плачете? — сказал он.
У ней слезы полились сильнее. Она уже не могла удержать их и прижала платок к лицу, разразилась рыданием и села на первую скамью.
— Что я наделал! — шептал он с ужасом, взяв ее руку и стараясь оторвать от лица.
— Оставьте меня! — проговорила она. — Уйдите! Зачем вы здесь? Я знаю, что я не должна плакать: о чем? Вы правы: да, все может случиться.
— Что делать, чтоб не было этих слез? — спрашивал он, став перед ней на колени. — Говорите, приказывайте: я готов на все…
— Вы сделали, чтоб были слезы, а остановить их не в вашей власти… Вы не так сильны! Пустите! — говорила она, махая себе платком в лицо.
Он посмотрел на нее и мысленно читал себе проклятия.
— Несчастное письмо! — произнес он с раскаянием.
Она открыла рабочую корзинку, вынула письмо и подала ему.
— Возьмите, — сказала она, — и унесите его с собой, чтоб мне долго еще не плакать, глядя на него.
Он молча спрятал его в карман и сидел подле нее, повесив голову.
— По крайней мере, вы отдадите справедливость моим намерениям, Ольга? — тихо говорил он. — Это доказательство, как мне дорого ваше счастье.
— Да, дорого! — вздохнув, сказала она. — Нет, Илья Ильич, вам, должно быть, завидно стало, что я так тихо была счастлива, и вы поспешили возмутить счастье.
— Возмутить! Так вы не читали моего письма? Я вам повторю…
— Не дочитала, потому что глаза залились слезами: я еще глупа! Но я угадала остальное: не повторяйте, чтоб больше не плакать…
Слезы закапали опять.
— Не затем ли я отказываюсь от вас, — начал он, — что предвижу ваше счастье впереди, что жертвую ему собой?.. Разве я делаю это хладнокровно? Разве у меня не плачет все внутри? Зачем же я это делаю?
— Зачем? — повторила она, вдруг перестав плакать и обернувшись к нему. — Затем же, зачем спрятались теперь в кусты, чтоб подсмотреть, буду ли я плакать и как я буду плакать, — вот зачем! Если б вы хотели искренне того, что написано в письме, если б были убеждены, что надо расстаться, вы бы уехали за границу, не повидавшись со мной.
— Какая мысль!.. — заговорил он с упреком и не договорил. Его поразило это предположение, потому что ему вдруг стало ясно, что это правда.
— Да, — подтвердила она, — вчера вам нужно было мое люблю, сегодня понадобились слезы, а завтра, может быть, вы захотите видеть, как я умираю.
— Ольга, можно ли так обижать меня! Ужели вы не верите, что я отдал бы теперь полжизни, чтоб услышать ваш смех и не видеть слез.
— Да, теперь, может быть, когда уже видели, как плачет о вас женщина… Нет, — прибавила она, — у вас нет сердца. Вы не хотели моих слез, говорите вы, так бы и не сделали, если б не хотели.
— Да разве я знал?! — с вопросом и восклицанием в голосе сказал он, прикладывая обе ладони к груди.
— У сердца, когда оно любит, есть свой ум, — возразила она, — оно знает, чего хочет, и знает наперед, что будет. Мне вчера нельзя было прийти сюда: к нам вдруг приехали гости, но я знала, что вы измучились бы, ожидая меня, может быть дурно бы спали: я пришла, потому что не хотела вашего мученья… А вы… вам весело, что я плачу. Смотрите, смотрите, наслаждайтесь!
И опять заплакала она.
— Я и так дурно спал, Ольга, я измучился ночь…
— И вам жаль стало, что я спала хорошо, что я не мучусь — не правда ли? — перебила она. — Если б я не заплакала теперь, вы бы и сегодня дурно спали.
— Что ж мне теперь делать: просить прощения? — с покорной нежностью сказал он.
— Просят прощения дети или когда в толпе отдавят ногу кому-нибудь, а тут извинение не поможет, — говорила она, обмахивая опять платком лицо.
— Однако, Ольга, если это правда. Если моя мысль справедлива и ваша любовь — ошибка? Если вы полюбите другого, а, взглянув на меня тогда, покраснеете…
— Так что же? — спросила она, глядя на него таким иронически-глубоким, проницательным взглядом, что он смутился.
„Она что-то хочет добыть из меня! — подумал он. — Держись, Илья Ильич!“
— Как „что же“! — машинально повторил он, беспокойно глядя на нее и не догадываясь, какая мысль формируется у ней в голове, как оправдает она свое что же, когда, очевидно, нельзя оправдать результатов этой любви, если она ошибка.
Она глядела на него так сознательно, с такой уверенностью, так, по-видимому, владела своею мыслью.
— Вы боитесь, — возразила она колко, — упасть „на дно бездны“, вас пугает будущая обида, что я разлюблю вас!.. „Мне будет худо“, пишете вы…
Он все еще плохо понимал.
— Да ведь мне тогда будет хорошо, если я полюблю другого: значит, я буду счастлива! А вы говорите, что „предвидите мое счастье впереди и готовы пожертвовать для меня всем, даже жизнью“?
Он глядел на нее пристально и мигал редко и широко.
— Вон какая вышла логика! — шептал он. — Признаться, я не ожидал…
А она оглядывала его так ядовито с ног до головы.
— А счастье, от которого вы с ума сходите? — продолжала она. — А эти утра и вечера, этот парк, а мое люблю — все это ничего не стоит, никакой цены, никакой жертвы, никакой боли?
„Ах, если б сквозь землю провалиться!“ — думал он, внутренне мучаясь, по мере того как мысль Ольги открывалась ему вполне.
— А если, — начала она горячо вопросом, — вы устанете от этой любви, как устали от книг, от службы, от света, если со временем, без соперницы, без другой любви, уснете вдруг около меня, как у себя на диване, и голос мой не разбудит вас, если опухоль у сердца пройдет, если даже не другая женщина, а халат ваш будет вам дороже?..
— Ольга, это невозможно! — перебил он с неудовольствием, отодвигаясь от нее.
— Отчего невозможно? — спросила она. — Вы говорите, что я „ошибаюсь, что полюблю другого“, а я думаю иногда, что вы просто разлюбите меня. И что тогда? Как я оправдаю себя в том, что делаю теперь? Если не люди, не свет, что я скажу самой себе?.. И я иногда тоже не сплю от этого, но не терзаю вас догадками о будущем, потому что верю в лучшее. У меня счастье пересиливает боязнь. Я во что-нибудь ценю, когда от меня у вас заблестят глаза, когда вы отыскиваете меня, карабкаясь на холмы, забываете лень и спешите для меня по жаре в город за букетом, за книгой, когда вижу, что я заставляю вас улыбаться, желать жизни… Я жду, ищу одного — счастья, и верю, что нашла. Если ошибусь, если правда, что я буду плакать над своей ошибкой, по крайней мере я чувствую здесь (она приложила ладонь к сердцу), что я не виновата в ней, значит, судьба не хотела этого, бог не дал. Но я не боюсь за будущие слезы, я буду плакать не напрасно: я купила ими что-нибудь… Мне так хорошо… было!.. — прибавила она.
