Искра жизни [перевод Р.Эйвадиса] - Ремарк Эрих Мария (электронная книга txt) 📗
— Да, — устало произнесла Сельма. — И все же сходи к адвокату. Пусть он перепишет наше имущество на Фрейю.
— Ну, если ты так хочешь… Я могу поговорить с ним. — Нойбауер и не собирался этого делать. Его жена лишилась рассудка от страха. Он ласково похлопал ее по спине. — Положись на меня. До сих пор я все же неплохо справлялся со всеми неприятностями.
Он важно протопал к двери и вышел из комнаты. Сельма Нойбауер подошла к окну. Она видела, как он садится в машину. «Приказы! Приказы!» — думала она. — Для них это оправдание всех грехов. Пока все идет гладко, это еще полбеды. Разве я сама не участвовала во всем этом?» Она посмотрела на свое обручальное кольцо. Двадцать четыре года она носила это кольцо! Два раза его приходилось растягивать. Тогда, когда оно ей досталось, она была совсем другой. Один еврей хотел на ней жениться. Маленький, толковый человечек, который немного шепелявил и никогда не кричал. Йозеф Борнфельдер. В 1928 году он уехал в Америку. Умница! Вовремя уехал. Потом она как-то узнала от одной знакомой, которой он писал, что дела его идут прекрасно. Она машинально вертела кольцо на пальце. «Америка… — подумала она. — Там не бывает инфляции. Они слишком богаты».
509-й прислушался. Ему был знаком этот голос. Он осторожно присел на корточки за кучей трупов и стал слушать.
Он знал, что Левинский хотел ночью привести кого-то из рабочего лагеря, чтобы спрятать его здесь. Но, верный старому принципу — связной должен знать только связного, — Левинский не сказал, кого именно.
Голос звучал тихо, но был отчетливо слышен.
— У нас на счету каждый человек. Понадобятся все, кто с нами. Когда рухнет национал-социализм, впервые окажется, что нет ни одной-единственной партии, готовой взять на себя политическое руководство. За двенадцать лет они или распались на множество группировок, или были полностью уничтожены. Все, кто уцелел, ушли в подполье. Мы не знаем, кто они и сколько их. Для создания новой организации понадобятся люди решительные. В надвигающемся хаосе проигранной войны существует лишь одна боеспособная партия — национал-социалисты. Я имею в виду не попутчиков — эти примыкают к любой партии, — я имею в виду ядро. Они организованно уйдут в подполье и будут ждать своего часа. С этим нам и предстоит бороться. А для этого нам нужны люди.
«Это Вернер, — подумал 509-й. — Это должен быть он. Но я же знаю, что его нет в живых». Лица он не мог разглядеть: ночь была безлунная и промозглая.
— Массы большей частью деморализованы, — продолжал говорящий. — Двенадцать лет террора, бойкота, доносов и страха сделали свое дело. К этому еще надо прибавить проигранную войну. С помощью скрытого террора и саботажа, из подполья, их можно еще не один год держать в страхе перед нацистами. Их нужно отвоевать обратно — обманутых и запуганных. Смешно, но это факт: оппозиция к нацизму лучше всего сохранилась именно в лагерях. Нас заперли здесь всех вместе. На свободе же наоборот — все группы разогнали. На свободе было тяжелее поддерживать связь, здесь — гораздо легче. На свободе каждый был вынужден думать в первую очередь о себе. Здесь же мы черпали силу друг в друге — результат, которого нацисты не предусмотрели. — Человек рассмеялся. Это был короткий, безрадостный смех.
— Если не считать тех, которые были убиты, — произнес Бергер, — и тех, что умерли.
— Если не считать их. Это верно. Но у нас еще есть люди. Каждый из них стоит целой сотни.
«Это должен быть Вернер», — подумал 509-й. Вглядевшись, он смог различить в темноте бесплотный череп аскета. «Уже опять анализирует, организует, ораторствует… Так и остался фанатиком и теоретиком своей партии».
— Лагеря должны стать ячейками возрождения, — продолжал тихий, ясный голос. — Для этого пока необходимо решить три наиболее важных задачи. Первая: пассивное или, в самом крайнем случае, активное сопротивление эсэсовцам, пока они еще в лагере. Вторая: предотвращение паники и всевозможных эксцессов во время захвата лагеря. Мы должны показать другим пример дисциплины и благоразумия, не поддаваться голосу мести — о возмездии позаботятся соответствующие судебные органы, позже…
Голос оборвался: 509-й встал и направился к ним. Это были Левинский, Гольдштейн, Бергер и незнакомец.
— Вернер… — произнес 509-й.
— Ты кто? — откликнулся тот, пристально всматриваясь во тьму. Затем встал и шагнул навстречу.
— Я думал, тебя давно уже нет в живых, — сказал 509-й.
Вернер заглянул ему прямо в лицо.
— Коллер, — подсказал ему 509-й.
— Коллер? Ты жив? А я думал, ты давно уже на том свете.
— Я и есть на том свете. Официально.
— Это 509-й, — пояснил Левинский.
— Так это ты 509-й! Это упрощает дело. Я тоже официально мертв.
Они смотрели друг на друга сквозь темень, словно не веря своим глазам. Эту ситуацию нельзя было назвать необычной. Люди в лагере нередко встречали друзей или знакомых, которых считали умершими. Но 509-й и Вернер знали друг друга еще до лагеря. Когда-то они даже были друзьями. Потом их политические взгляды постепенно разлучили их.
— Ты теперь будешь здесь? — спросил 509-й.
— Да. Пару дней.
— Эсэсовцы прочесывают последние буквы алфавита, — сообщил Левинский. — Они замели Фогеля. Он сам наткнулся на одного типа, который его знал. На одного унтершарфюрера, ублюдка.
— Я вас не буду объедать, — заявил Вернер. — Я сам позабочусь о своем пропитании.
— Конечно, — ответил 509-й с едва уловимой иронией. — Другого я от тебя и не ожидал.
— Мюнцер завтра достанет хлеба. Пусть Лебенталь заберет. Он достанет больше, чем нужно мне одному. Вашей группе тоже немного достанется.
— Я знаю, — ответил 509-й. — Я знаю, Вернер, что ты ничего не берешь даром. Ты останешься в 22-м? Мы можем разместить тебя и в 20-м.
— Я могу остаться и в 22-м. Ты ведь теперь тоже можешь жить здесь. Хандке больше нет.
Никто из присутствующих не замечал, что между ними состоялось что-то вроде словесной дуэли. «Как дети… — усмехнулся про себя 509-й. — Вечность назад мы были политическими противниками — и до сих пор оба изо всех сил стараемся не остаться друг у друга в долгу. Я испытываю идиотское удовлетворение от того, что Вернер ищет защиты у нас, а он намекает мне, что если бы не его группа, меня бы угробил Хандке».
— Я слышал все, что ты тут только что объяснял, — произнес он вслух. — Все верно. Что мы должны делать?
Они все еще сидели на улице. Вернер, Левинский и Гольдштейн спали в бараке. У них было два часа. Потом Лебенталь разбудит их, и они уступят свои места другим. Ночь была душной. Но Бергер все-таки надел гусарскую куртку. 509-й настоял на этом.
— Кто этот новенький? — спросил Бухер. — Какой-нибудь бонза?
— Был. Пока не пришли нацисты. Правда, не такой уж большой. Так, средний. Провинциальный бонза. Но толковый. Коммунист. Фанатик без чувства юмора и личной жизни. Сейчас он здесь один из подпольных вождей.
— А откуда ты его знаешь?
509-й подумал немного.
— До 33-го года я был редактором одной газеты. Мы много спорили. Я часто критиковал коммунистов. Коммунистов и нацистов. Мы были как против тех, так и против других.
— За кого же вы были?
— Мы были за то, что сейчас может показаться помпезным и смешным. За человечность, за терпимось и за право каждого иметь свое собственное мнение. Странно, да?
— Нет, — ответил ему Агасфер и закашлялся. — А что еще надо?
— Месть… — сказал вдруг Майерхоф. — Еще нужна месть! За все вот это! Месть за каждого мертвого! Месть за все, что они сделали.
Все изумленно уставились на него. Лицо его исказилось. При слове «месть» он каждый раз с силой ударял по земле сжатыми кулаками.
— Что с тобой? — спросил Зульцбахер.
— А что с вами? — откликнулся Майерхоф.
— Он спятил, — заявил Лебенталь. — Он выздоровел и от этого рехнулся. Шесть лет был несчастным, запуганным доходягой, тише воды, ниже травы, потом чудом спасся от трубы — а теперь он Самсон Майерхоф.
