Десница великого мастера - Гамсахурдиа Константин Семенович (первая книга .TXT) 📗
— Зачем ты подымаешься на эти неверные помосты? Один раз ты уже чуть не погиб! Ведь ты уже закончил постройку храма?
И добавила:
— Царь Георгий и католикос Мелхиседек — злые люди, они не оценят твоих заслуг.
— Разве я строю Светицховели в ожидании их милостей? Я строю для Грузии, дорогая, и ради нее готов пожертвовать собой.
— Камень тебе дороже жизни, Ута?
— Разве Светицховели камень? Он был когда-то камнем. А теперь он более бессмертен, чем души сотен тысяч смертных,
— Все же для тебя Светицховели дороже всего, Ута! Арсакидзе почувствовал-Шорена ревновала его к
храму. Он обнял ее за талию, прижал к груди и поцеловал в шею, украшенную жемчужным ожерельем.
— Любишь ли меня, Шорена? — спросил он шепотом.
Шорена взглянула на друга своего детства глазами цвета моря, но юноша не нашел в них ответа; глаза ее были затуманены, как море после непогоды.
Арсакидзе опустил голову. Шорена без слов поняла причину его грусти. Она провела рукой по его волосам. Юноша вздрогнул— дрожь пробежала по телу от этого прикосновения. Он посмотрел ей в глаза и сказал: — Я не заслужил, чтобы меня любили. Ты права — как видно, судьба предрешила мне любить самому, но никогда не быть любимым, Если бы ты была в безопасности, я мог бы довольствоваться и этим малым, но ты в опасности, и потому любовь к тебе не дает мне покоя.
Шорена зарделась.
— Кто тебе поведал мою тайну, Ута?. Может быть, у тебя была Вардисахар?
Константин успокоил встревоженную девушку,
— Я давно не видел Вардисахар. Ты помнишь, я был у вас в тот вечер? Хатута, служанка твоя, заснула на пороге, и я невольно подслушал все, о чем ты говорила с хевисбери,
Шорена опустила голову, затем смело взглянула на Константина.
— Не для того я пришла к тебе, Ута, чтобы треба вать жертвы. Я и без слов знаю, что ты не можешь этого сделать. Я бескорыстна в своих чувствах. Никогда не любила я ради того, чтобы требовать взаимность за свою любовь. Я хорошо понимаю, какую стену воздвигла меж нами судьба — каменную стену высотой со Свети-цховели.
— Шорена, ради тебя я пожертвую жизнью! Она взглянула на него, и Арсакидзе понял, что девушка, поверила ему…
— Если это потребуется для твоего счастья, я пожертвую, наверное, и моим Светицховели, — сказал Арсакидзе и в то же время подумал, что это не совсем так.
Ту же мысль прочитал юноша и в глазах Шорены, Слово «наверное» поразило ее.
— Но главная беда в том, — поспешно добавил он, — что люди, заменяя одну несправедливость другой, думают, что такая замена может их спасти. Я не славо-словлю ни царя Георгия, ни католикоса Мелхиседека, но я не думаю, чтобы семь хевисбери могли создать лучшие законы, чем один царь, хотя бы и злой. Если завтра греки или сарацины обложат крепости Грузии, я брошу резец ваятеля и с мечом в руках пойду сражаться с ее врагами… Если твой замысел осуществится, войско Звиада будет побеждено, и, кто знает, не придут ли сюда завтра сарацины, и что тогда будет со всеми нами и со всем народом? Девушка слушала Арсакидзе, упершись локтями в колени и прижав к лицу ладони; затем она встала и спокойно сказала:
— Понимаешь ли, Ута, разум не всегда в ладу с сердцем. Быть может, ты говоришь правду, но твои слова не доходят до сердца. Я обещала хевисбери быть в день святого Георгия Цкароствальского в Пхови и ждать там войска Звиада, а если суждено, и смерть. Я не за тем пришла, чтобы просить помощи, жизнь уже давно развела наши пути! Да я и не вправе требовать от тебя самопожертвования, так как сама не приносила тебе жертв. Если бы я отказалась от Чиабера и не ждала, пока ты случайно узнаешь, что ты мне не молочный брат, тогда я имела бы право сказать: бежим из Мцхеты и станем во главе восставших пховцев. Я так же, как и ты, не сумела пожертвовать всем ради любви, и поэтому мы вместе наказаны судьбой. Любовь не прощает измены и жестоко карает тех, кто хоть раз отступил от нее. Такие люди всегда одиноки; нет человека более жалкого, чем одинокий.
Изумленно слушал Арсакидзе. Он встал и взглянул на Шорену. Не женщина, а сама мудрость говорила ее прекрасными детскими устами.
Они обнялись, и в их поцелуях слились воспоминания детства, проведенного в Кветари, жажда вернуть упущенное счастье, потерянные дни и годы…
Послышались звуки рожков из Мухнарской крепости.
— Уже поздно, Ута!
Они пересекли сад и пошли по темным переулкам. Когда дошли до дворца Хурси, Шорена сказала Константину:
— Перед отъездом я приду к тебе, Ута. Вернувшись к себе, Арсакидзе потушил светильники. Беспокойно ворочался он в постели. Пищали летучие мыши, в углах что-то шуршало.
Юноше не спалось. Ворочался с одного бока на другой, перекладывал подушки, ложился ничком и думал:
«Куда же пропали скорпионы? Вылезли бы из тем ных щелей и ужалили бы меня, проклятые!»
XLIV
Георгий накануне был пьян. Голос трубящего оленя разбудил его. Постельничий улучил момент, чтобы сообщить царю новость:
— Духовник Амбросий умирает.
Георгий нахмурил брови и пробормотал: «Да умолкнут уста вероломные и язык велеречивый». Он повернулся к стене и снова задремал.
Гиршела лечил монах Филадельф. От него Гиршел узнал, что царский духовник стал жертвой чумы. Глубоко потрясло это известие владетеля Квелисцихе. Дважды пришлось ему пережить чуму в Египте, где он был в плену. Первый раз завезли чуму в Каир караваны, а второй раз заразу распространили крысы с кораблей Индостана. Блохи занесли чуму в крепость, где находилось тридцать тысяч пленных греков и десять тысяч грузин. За месяц погибли все греки, грузин же осталось в живых только девять человек.
«Заразу занесли в Грузию, вероятно, войска, присланные в Тбилисское эмирство», — подумал Гиршел.
Еще не рассвело, когда эристав был уже на ногах, хотя укусы гепарда еще не зажили. Он с нетерпением спросил монаха:
— Не блоха ли укусила Амбросия, отец Филадельф?
— Не знаю, сударь эристав! — Его не тошнило?
— Ничего не слыхал, эристав эриставов!
— Где у него появились язвы?
— Под мышкой, если не ошибаюсь. Волнение охватило Гиршела при этих словах.
— Чума, отец Филадельф! Несомненно! А какой величины была первая язва?
— С лавровый лист, сударь!
— Ты видел духовника во время болезни?
— Один раз я посетил его, сударь эристав. Гиршел, как ужаленный, отскочил от монаха.
— Впредь не заходи ко мне, отец Филадельф, — сказал он монаху. — И пошли ко мне главного табунщика! — крикнул он вдогонку.
Главный табунщик удивился при виде владетеля Квелисцихе. Он не узнал когда-то бесстрашного и спокойного эристава. Гиршел метался по комнате, как медведь на привязи, и что-то бурчал.
Он начал рассказывать главному табунщику об ужасной заразе.
— Дважды в Египте на волоске висела моя жизнь. Если б я не сбежал от сарацин, то, несомненно, стал бы жертвой чумы.
Затем он внезапно прервал рассказ о чуме и приказал табунщику:
— Немедленно пригоните коней с лугов, разбудите моих азнауров и седлайте лошадей!
В это утро Георгий собирался отправиться в Уплис-цихе и привезти в Мцхету царицу, но отложил свою поездку на три дня: он знал, что его отъезд встревожит жителей Мцхеты. Когда он узнал о чуме, первой была мысль о Шорене. Царь слыхал, что чума прежде всего поражает бедняков, а дворец Хурси находится как раз в квартале бедняков.
Он решил было перевести Шорену и Гурандухт временно во дворец, но вспомнил про царицу и католикоса и воздержался.
— Почему ты не сообщил мне, что духовник умер от чумы?: -бранил он постельничего.
Чума встревожила всех. Из мастерских, монастырей и крепостей высыпал народ. Рабы, монахи и ратники заполняли улицы и площади.
По совету пожилых, все от мала до велика охотились на крыс. Подвалы, землянки и мельничные закрома заливали кипятком. Никто не знал лекарства от блох, и бороться против них было невозможно.
Чума была обнаружена в Санатлойском квартале, где первым заболел старый сапожник. Мать больного выбежала на улицу и случайно встретилась с духовником.
