Момент истины (В августе сорок четвёртого) - Богомолов Владимир Осипович (книги онлайн полные версии бесплатно txt) 📗
В письме же, полученном позавчера на станции, утверждалось, что Винцент Комарницкий перед войной и в первые годы оккупации занимался вовсе не ремонтом шоссейных дорог, а служил в дорожной полиции, в так называемой роте движения. За усердное пособничество оккупантам якобы получил две бронзовые боевые медали и личную благодарность самого Кучеры, шефа немецкой полиции всей Польши, известного карателя и палача, убитого позже партизанами. Весной 1943 года Винцент Комарницкий будто бы был направлен из Варшавы в Берлин на учёбу.
Письмо, адресованное начальнику станции, оказалось анонимным, но состояло не из общих обличительных фраз, а из конкретных фактов, изобиловало такими точными деталями, что игнорировать его, отмахнуться и не проверить тщательно было бы опрометчиво.
В Гродно, где у них не имелось ни жилья, ни близких родственников, Винцент и Чеслав появились спустя неделю после освобождения. У меня сразу возникло два основных вопроса: почему их отпустили из партизанского отряда, действующего по сей день в тылу у немцев южнее Кракова, и при каких обстоятельствах они оказались по эту сторону фронта?
4. Николай Станкевич – стрелочник станции Гродно. В июле 1941 года, будучи бойцом Красной Армии, пленён немцами. Использовался ими как разнорабочий, а затем как водитель грузовой автомашины. Летом 1942 года был арестован якобы за связь с партизанами и отправлен в лагерь смерти Треблинка. В апреле 1944 года будто бы умудрился оттуда бежать, лесами два месяца пробирался на восток и в конце июня оказался в Гродно, где у самой станции его родители имеют домик с участком; отец работает машинистом.
Почему мы обратили внимание на Станкевича?.. Дело в том, что Треблинка была даже не лагерем для заключения, а комбинатом смерти, где привозимые не только из Польши, но и со всей Европы уничтожались в течение нескольких часов после прибытия. Тех же немногих, кого оставляли на различных работах и убивали спустя недели или даже месяцы, обязательно метили. К вечеру нам удалось установить, что у Станкевича, пробывшего в Треблинке необычайно долгий срок – почти два года, – нет на руке обязательной в таких случаях татуировки – личного знака.
При поступлении на работу заподозренные нами в большинстве своём предъявляли документы, относящиеся и к периоду оккупации, – различные аусвайсы, кенкарты и справки. Все эти бумаги, выданные немецкими учреждениями, естественно, не внушали доверия; следовало выяснить достоверно, где их владельцы находились и чем занимались в последние два-три года.
На восьмерых человек из тринадцати мы в этот же день составили полные словесные портреты для проверки по розыску и почти на всех сделали большую часть необходимых запросов по местам жительства и пребывания в интересующий нас период. К сожалению, две трети польской территории ещё находились под властью немцев, что крайне затрудняло нашу задачу.
В Лиду я вернулся затемно. Четыре взлёта и четыре посадки в один день, к тому же ужасная болтанка на обратном пути – для наземного офицера это многовато. Меня мутило, а когда самолёт внезапно проваливался, казалось, на сотни метров, всё внутри обрывалось. С чувством облегчения я вылез на лидском аэродроме, ступил на твёрдую землю и направился к отделу контрразведки авиакорпуса; меня шатало, как пьяного, и более всего хотелось лечь или же стать на четвереньки и ухватиться за траву руками.
Возле здания отдела, патрулируемого на расстоянии автоматчиками, стоял десяток автомашин и два разгонных мотоцикла с колясками; дежурили водители.
У самого крыльца полушёпотом разговаривали трое в плащ-накидках; при моём приближении они умолкли. Когда я поднимался по ступенькам, дверь открылась, и мне навстречу из здания быстро вышел, скорее даже выбежал, военный с тёмной окладистой бородой, в кожаном пальто и форменной фуражке.
– Товарищ генерал, мы здесь! – сообщил ему один из ожидавших.
Я догадался, что это начальник Управления по охране тыла фронта генерал Лобов.
Большое помещение при входе направо было полно прибывшими офицерами; они сидели на скамьях, негромко разговаривали, пили чай, здесь же, на столах, чистили автоматы, брились, некоторые спали прямо на полу.
В коридоре стояли двое военных в плащ-палатках и пограничных фуражках, один записывал что-то в служебном блокноте, а второй, когда я поравнялся с ними, говорил ему:
– И ещё выясните, где размещать собак и кто выделяет для них полевую кухню? И распространяется ли на них приказ об усиленном питании?
Егоров и Поляков находились в кабинете начальника отдела – генерал как раз докладывал по «ВЧ» в Москву о розыскных мероприятиях по делу «Неман».
Я хотел сразу же прикрыть дверь, но подполковник – он говорил по местному полевому телефону, – увидев меня, подозвал энергичным жестом и указал на стул.
– Ничем не могу помочь, – продолжал он в трубку. – Товарищ гвардии полковник, это приказ начальника штаба фронта… Чем прибывшие бойцы лучше ваших лётчиков, вы можете поинтересоваться непосредственно у него… Что?.. Оставьте своих дневальных, дежурных офицеров, но обе казармы должны быть освобождены немедленно, подчёркиваю – немедленно!.. У меня всё!..
По разговору Егорова, по его возбуждённому лицу и голосу я понял окончательно, в каком напряжении они здесь пребывают. Генерала, видимо, в чём-то упрекали или задавали неприятные вопросы; он отвечал твёрдо, уверенно, но проскальзывали оправдательные интонации.
В заключение, приблизя мембрану к губам, он убеждённо сказал:
– Заверьте генерал-полковника и Ставку, что делается всё возможное, и я надеюсь, что завтра, в крайнем случае послезавтра мы их возьмём.
Положив трубку, он поднялся, пошёл к двери и, должно быть только теперь увидев меня, по своему обыкновению в упор спросил:
– Что у вас?.. Есть что-нибудь существенное?
Я не успел ответить, поднявшись, только ещё формулировал ответ, как он, поняв, что ничего существенного у меня нет, толкнув дверь, шагнул через порог, потом внезапно обернулся и тут-то сказал мне, что мы занимались Николаевым и Сенцовым «за неимением лучшего, за неимением более перспективного», что надо было прояснить всё раньше, не тратя на них трое суток. Потом, словно вспомнив, быстро спросил:
– Лопатку нашли?
– Он только вернулся из Гродно и Белостока и не в курсе… – невозмутимо заметил подполковник. – Поисками лопатки занимается лейтенант Блинов.
Генерал рывком захлопнул за собой дверь.
Я доложил Полякову о результатах работы в Гродно и Белостоке, рассказал о лицах, заслуживающих нашего внимания, – наибольший интерес он проявил к братьям Комарницким.
С его слов я понял, что никаких облегчительных новостей по делу нет. Москва предложила провести войсковую операцию, генерал и он, Поляков, полагая это нецелесообразным, преждевременным, высказались отрицательно. Тем не менее проводятся самые интенсивные приготовления. В Лиду и в Вильнюс перебрасываются маневренные группы девяти пограничных полков и сапёрные подразделения. Всего к исходу ночи в обоих районах должно быть сосредоточено семь тысяч человек, до трёхсот грузовых автомашин и как минимум сто восемьдесят служебно-розыскных собак.
Поляков собирался ехать на предварительный инструктаж командиров прибывающих подразделений. Он придавал большое значение тщательному наставлению всех привлекаемых, особенно армейских офицеров, и предложил мне отправиться с ним.
– Где же Блинов? – посмотрев на часы, сказал он и потянул носом. – Должен бы уже вернуться. Давай дождёмся его и поедем…
