Огненный ангел - Брюсов Валерий Яковлевич (бесплатная библиотека электронных книг txt) 📗
— Рупрехт, — сказала она, — ты вчера мне поклялся!
Я ответил:
— Я исполню мою клятву, Рената. Но что, если теперь граф Генрих убьёт меня?
Откинув голову назад, Рената произнесла твёрдо:
— Так что же?
Я поклонился церемонно, как кланяются два противника перед началом поединка, вложил свою шпагу в ножны и опять, как вчера, вышел из комнаты: ибо отречься от Ренаты у меня не было воли, а подпасть под её влияние я не хотел.
Оставшееся время провёл я в том, что написал письмо матери, которой не давал известий о себе во все семь лет, со дня, как тайно покинул родительский кров, и своё духовное завещание, обращённое к Ренате, в котором я поручал ей, взяв из остающихся у меня денег сумму, какую она найдёт нужным, всё остальное переслать в Лозгейм, моей семье. Удивительным образом, мои родные, отец, и мать, и братья, и сестры, о которых я почти не помышлял, вдруг представились мне необыкновенно близкими, я отчётливо вспомнил их лица, их голоса, и неудержно захотелось мне их обнять, сказать им, что я не забыл их. Должно быть, угроза смерти размягчает душу, как сильный жар металлы, хотя и поспешу я добавить, что письмо к матери осталось непосланным.
В половине третьего часа пришёл за мною Матвей, всё не унывающий, и стал дружески меня торопить, хотя мои сборы и сводились к тому, чтобы надеть тёплый плащ да привесить на пояс шпагу. Перед самым уходом предупредил я Матвея, что есть у меня ещё маленькое дело, и он лукаво подмигнул мне, указывая на комнату Ренаты, к которой, действительно, не мог я не войти ещё раз. В третий раз я сделал попытку обратить её внимание на себя, вырвать у неё, почти насильно, хотя бы одно сердечное слово, обращённое ко мне, и, застав её у аналоя, как будто молящейся, я ей сказал:
— Рената, я ухожу, пришёл с тобою проститься. Может быть, мы не увидимся больше в этой жизни…
Рената обратила ко мне своё бледное лицо, а я приник к нему взором, чтобы выискать в его чертах малейшую надежду, затаённую в какой-нибудь складке губ или в какой-нибудь морщинке у глаза, — но выражение этого лица было как объявление казни для меня, и слова, которые услышал я вторично, были неумолимы и беспощадны, как камень, который падает без воли:
— Рупрехт, помни, ты мне дал клятву!
Впрочем, эта жестокость Ренаты скорее прибавила мне сил, чем потрясла меня, что, наверное, сделала бы её ласка, ибо почувствовал я, что мне нечего терять дорогого, а следовательно, и нечего страшиться. К Матвею вернулся я с лицом почти весёлым, и когда, вышедши, сели мы на лошадей, им припасённых (ибо ехать было сравнительно далеко), я даже немало смеялся над забавной фигурой, какую представлял конный профессор. Всю дорогу Матвей потешал меня шутками и остротами, которыми хотел он поддержать во мне бодрость, и я сознательно заставлял себя принимать их как можно ближе к сердцу, чтобы не думать о том, о чём думать было страшно. Со стороны можно нас было принять за двух купцов, сделавших выгодное дельце в городе, выпивших хорошо и везущих подарки своим жёнам в родное селение.
Совершив довольно длинный путь по трудной, мёрзлой дороге, различили мы наконец в неясной дали рано убывающего зимнего дня — отлогий косогор и двух всадников, чернеющих у опушки леса.
— Эге, да мы опоздали! — сказал Матвей. — Господину рыцарю не терпится, пришёл первым, не повезут ли последним!
Приблизившись, мы молча поклонились нашим противникам, и я вновь увидел и графа Генриха, закутанного в тёмный плащ, и его сотоварища, юношу, стройного, как девушка, с нежным продолговатым лицом, в берете с пером, похожего на один из портретов Ганса Гольбейна [cxxiv]. Затем мы спешились, и в то время, как мы двое, я и граф Генрих, остались друг против друга, наши товарищи отошли в сторону для последних условий. Генрих стоял передо мною недвижимо, полузакрыв лицо, опираясь на эфес шпаги, весь словно отлитый из одного куска металла, — и я не мог разгадать, спокоен он, негодует или тяготится судьбою, как я.
Наконец наши товарищи вернулись к нам, и Матвей, пожимая плечами и всячески давая понять, что он находит это излишним, объявил мне, что друг графа, Люциан Штейн, намерен предложить нам примирение. Если должно быть правдивым, то, не боясь выставить себя трусом, я признаюсь, что при этой вести моё сердце застучало от радости и представилось мне, что этот франт, в бархатном плаще, — посланец неба.
Но вот какова была речь Люциана Штейна, обращённая ко мне:
— Из вчерашних переговоров, — сказал он, — выяснилось, что вы, почтенный господин, по происхождению не из рыцарской семьи, и потому мой друг, граф Генрих, по чести, мог бы пренебречь теми оскорблениями, какими вы его осыпали, и не принять вашего вызова. Но, видя в вас человека воспитанного и образованного, он не отвечает вам отказом и готов, с оружием в руках, доказать неосновательность ваших утверждений. Однако раньше, чем вступить в поединок, считает он нужным вам предложить, чтобы, одумавшись, прекратили вы эту распрю миром. Ибо, помимо крайних случаев, не должен человек, существо, созданное по образу и подобию Божиему, угрожать жизни другого человека. И если вы, почтенный господин, согласны признать, что введены были кем-то в заблуждение, раскаиваетесь и извиняетесь в своих вчерашних словах, — друг мой охотно протянет вам руку.
Несмотря на заносчивость таких слов, я, быть может, не побоялся бы унизиться до извинений, так как всё же это была лучшая из дверей, остававшаяся мне для выхода, — но первая половина речи делала это для меня невозможным. Намёк Люциана на то, что вчера я лживо назвал себя рыцарем, заставил всю кровь прилить к моему лицу, и я готов был тут же ударить говорившего, жизнь которого не была запрещена мне и которому мог я, с полной свободой, показать силу своей нерыцарской руки. И, ещё в этом волнении, не дававшем мне, как высокие морские волны, ясно видеть цели на берегу, я ответил:
— Я не отказываюсь ни от одного из своих слов. Я повторяю, что граф Генрих фон Оттергейм — обманщик, лицемер и человек нечестный. И да рассудит нас Бог!
Матвей при моем ответе вздохнул облегчённо, как переводящий дыхание бык, а Люциан, отвернувшись, отошёл к Генриху.
Мы сбросили плащи и обнажили шпаги, между тем как товарищи наши начертили на земле, чуть-чуть белой от изморози, круг, из которого мы не должны были выступать. Я всматривался в лицо Генриха, видел, что оно сосредоточенно и мужественно, словно теперь сквозь ангельские его черты проглядывал земной человек, и соображал, что таким бывал он в часы, когда, как мужчина, отвечал на ласки Ренаты. Потом, обмениваясь с ним обычным поклоном, обратил я внимание на то, что он гибок, как мальчик, что все его движения, без заботы об том, красивы, как у античной статуи, и вспомнил слова восторга, которыми мне описывала его Рената. Но едва наши клинки скрестились, едва сталь звякнула о сталь, во мне вздрогнула и пробудилась душа воина: я сразу забыл всё, кроме боя, и вся жизнь моя сосредоточилась в узком промежутке между мною и моим противником и в тех недолгих минутах, какие могло длиться наше состязание. Все подробности борьбы, беглые, мгновенные, — усилие удара, быстрота прикрытия, степень упругости встречного лезвия, — вдруг сделались событиями, включавшими в себя столько смысла, как целый прожитый год.
Я знал, что не нарушу данной Ренате клятвы, ибо сковывала она мою волю почти сверхъестественной силой, но я надеялся, что сумею и буду в состоянии, не касаясь графа Генриха, выбить шпагу из его рук и тем покончить поединок для себя с честью. Однако я очень скоро убедился, что совершенно неосновательно судил о фехтовальном искусстве [cxxv] своего соперника, ибо под своим клинком обрёл я шпагу твёрдую, быструю и ловкую. На все мои ухищрения Генрих отвечал немедленно, с непринуждённостью мастера, и очень скоро перешёл в наступление, принудив меня со всем вниманием отбивать его опасные выпады. Как бы связанный тем, что сам я не желал наносить удара, парировал я удары противника с затруднением, а острие его шпаги каждый миг устремлялось на меня, и прямо, и сбоку, и снизу. Теряя надежду на удачный исход боя, терял я и самообладание: пальцы мои посинели от зимнего холода, шпага моя переставала мне повиноваться; я видел перед собою словно колесо крутящихся огненных клинков и среди них, тоже как бы огненное, лицо Генриха-Мадиэля. И вот уже стало казаться мне, что глаза Генриха сияют где-то в высоте надо мною, что наш бой идёт в свободных надземных пространствах, что это не я отбиваю нападения врага, но что тёмного духа Люцифера теснит с надзвёздной высоты светлый архистратиг Михаил и гонит его во мрак преисподней…