Белый Доминиканец - Майринк Густав (е книги .TXT) 📗
Точильщик в восторге притянул меня ближе: — Ведь господин Фрайхер об этом не узнает? — спросил он на одном дыхании и потом добавил заботливо: — А разве тебе можно так поздно находиться на улице. Ты еще такой маленький!
— Мой приемный отец ничего не заметит, — успокоил я его. В полночь я услышал, как кто-то тихонько звал меня по имени. Я спустился по лестнице; в проходе с фонарями смутно виднелась повозка.
Копыта лошадей были обвязаны тряпками, чтобы не было слышно, как они цокают. У оглоблей стоял возница и скалил зубы всякий раз, когда г-н Мутшелькнаус тащил полную коробку больших, круглых, обточенных деревянных крышек, с ручкой посередине, за которые их можно было брать.
Я тут же подбежал и помог нагружать. В какие-то полчаса повозка была заполнена доверху и, шатаясь, потащилась через мост палисадника, вскоре скрывшись в темноте.
Вопреки моему желанию старик, тяжело дыша, потащил меня к себе в мастерскую.
На круглом белом отесанном столе с кувшином слабого пива и двумя стаканами блестела красиво выточенная вещица, очевидно, предназначенная для меня, отражая весь скудный свет, излучаемый маленькой подвесной керосиновой лампой.
Только гораздо позже, когда мои глаза привыкли к полумраку, я смог различать предметы.
От стены к стене проходил стальной стержень, днем приводимый в движение водяным колесом в реке. Сейчас на нем спало несколько куриц.
Кожаные приводные ремни на токарном станке болтались, как петли виселицы.
Из угла выглядывала деревянная статуя Святого Себастьяна, пронзенного стрелами. На каждой стреле также сидело по курице.
Открытый гроб, в котором время от времени шуршала во сне пара кроликов, стоял в головах жалких нар, служивших точильщику постелью.
Единственным украшением комнаты был рисунок под зеркалом в золотой раме, окруженный венцом. На нем была изображена молодая женщина в театральной позе с закрытыми глазами и полуоткрытым ртом, обнаженная, прикрытая лишь фиговым листком, столь белоснежная, как будто бы она сначала окунулась в гипсовый раствор, а затем стала моделью.
Г-н Мутшелькнаус покраснел немного, когда заметил, что я остановился перед картиной, и пробормотал: — Это моя госпожа — супруга в то время, когда она отдала мне руку для вечного союза. Она была собственно…, — он запнулся и закашлялся, затем продолжил объяснение: — … мраморной нимфой … Да, да Алойзия — так зовут Аглаю на самом деле (Аглая, моя госпожа супруга, имела несчастье совершенно непостижимым образом получить от ее благословенных господ-родителей постыдное имя Алойзия, закрепленное святым Крещением). Но не правда ли, господин Таубеншлаг никому не расскажет об этом! От этого может пострадать артистическая судьба моей госпожи-дочери. Гм. Да.
Он подвел меня к столу и с поклоном предложил мне кресло и светлого пива.
Он, казалось, совсем забыл, что я — подросток, которому нет еще и пятнадцати лет, потому что он говорил со мной, как со взрослым, как с господином, который и по рангу и по образованию намного выше его.
Вначале я думал, что он хотел просто развлечь меня своими разговорами, но вскоре я обратил внимание, какой напряженной и испуганной становилась его речь всякий раз, когда я оглядывался на кроликов; он тут же старался отвлечь мое внимание от бедной обстановки своей мастерской. Тогда я постарался заставить себя сидеть спокойно и не позволять взгляду блуждать по сторонам.
Неожиданно он разволновался. Впалые щеки его покрылись круглыми чахоточными пятнами.
Из его слов я все отчетливее понимал, каких невероятных усилий стоило ему передо мной оправдываться!
Я чувствовал себя тогда еще настолько ребенком, все что он рассказывал настолько превосходило мои способности понимания, что постепенно странная тревога, которую пробуждала во мне его речь, переросла в тихий необъяснимый ужас.
Этот ужас, который год от года въедался в меня все глубже и глубже, по мере того, как я становился мужчиной, всякий раз просыпался во мне с новой силой, когда эта картина возникала в моих воспоминаниях.
В процессе того, как я осознавал всю чудовищность бытия, довлеющего над людьми, слова точильщика представали предо мной во всей их подлинной перспективе и глубине, и меня часто охватывал кошмар, когда я вспоминал об этой истории и перебирал в уме страницы трагической судьбы старого точильщика. И глубокий мрак, окутывавший его душу, я чувствовал в своей собственной груди, болезненно переживая чудовищное несоответствие между призрачным комизмом точильщика и его возвышенной и одновременно глубинной жертвенностью во имя ложного идеала, который, как обманчивый свет, коварно привнес в его жизнь сам сатана.
Тогда, ребенком, под впечатлением его рассказа, я мог бы сказать: это была исповедь сумасшедшего, предназначенная не для моих ушей, но я был вынужден слушать, хотел я того или нет, как будто чья-то невидимая рука, желавшая впрыснуть яд в мою кровь, удерживала меня.
Были мгновения, когда я ощущал себя дряхлым старцем: так живо вселилось в меня безумие точильщика. Я казался себе одних с ним лет или даже старше, а вовсе не подростком.
— Да, да, она была великой знаменитой актрисой, — приблизительно так начал он. — Аглая! Никто в этой жалкой дыре не догадывается об этом. Она не хотела, чтобы об этом узнали. Понимаете ли, господин Таубеншлаг, я не умею выразить то, что хотел бы. Я едва могу писать. Ведь это останется между нами, останется тайной? Как и раньше... как и раньше… с крышками… Я, собственно, умею писать только одно слово… — Он взял кусочек мела из кармана и написал на столе: — Вот это: «Офелия». А свободно читать я вообще не могу. Я, собственно, — он нагнулся и заговорщически прошептал мне в ухо, — извините за выражение, — дурак. Знаете ли, мой отец, который был очень и очень сильным человеком, однажды, когда я, еще ребенком, поджег клей, запер меня в почти уже готовый железный гроб на 24 часа и сказал, что я буду заживо погребен. Я, конечно, поверил этому… Время, проведенное в гробу, было для меня столь ужасным, как долгая, долгая вечность в аду, которой нет конца, потому что я не мог двигаться и почти не дышал. Я сжимал зубы от смертельного страха… Но зачем, — сказал он совсем тихо, — зачем я поджег этот клей?
— Когда меня извлекли из гроба, я потерял разум и дар речи. Впервые только через десять лет я мало-помалу начал учиться говорить. Но не правда ли, господин Таубеншлаг, эта тайна останется между нами! Если люди узнают об этом моем стыде, это может повредить артистической карьере моей госпожи-дочери. Да. Гм. Как только мой счастливый отец однажды навсегда вошел в рай, его похоронили в том же самом железном гробу. Он оставил мне свое дело и деньги, так как был вдов. И тогда небесное знамение было ниспослано мне в утешение — я так плакал, что думал, что умру от скорби по умершему отцу. Это был посланный ангелом господин Обер-Режиссер, господин Парис. Вы не знаете господина актера Париса? Он приходит каждые два дня давать уроки актерского мастерства моей госпоже-дочери. Имя у него как у древнегреческого бога Париса. Это — провидение от начала до конца. Да. Гм.
— Моя теперешняя супруга была в то время еще молоденькой. Да. Гм. Я хочу сказать — еще девушкой. А господин Парис готовил ее к карьере актрисы. Она была мраморной нимфой в одном тайном театре в столице. Да. Гм.
По обрывочным фразам и непроизвольным коротким паузам, которыми он перемежал свою речь, я заметил, что его сознание время от времени как бы угасает и потом, вместе с дыханием, вновь просыпается. Это было похоже на приливы и отливы.
«Он еще не оправился от той ужасной пытки в железном гробу, — чувствовал я инстинктивно, — он и сегодня как заживо погребенный».
— Ну, и как только я унаследовал магазин, господин Парис посетил меня и объявил, что знаменитая мраморная нимфа Аглая случайно увидела меня на похоронах, в тот момент, когда она инкогнито проезжала через наш город. Гм. Да. И когда она увидела, как я рыдаю на могиле отца, она сказала… — Господин Мутшелькнаус вдруг резко встал и стал декламировать с пафосом в окружающее пространство: маленькие водянистые глазки его горели, как будто он созерцал слова, начертанные огненными буквами… Тут она сказала: «Я хочу быть опорой в жизни этого простого человека и светом во мраке, светом, который никогда не померкнет. Я хочу родить ему ребенка, жизнь которого будет посвящена только искусству. Я хочу помочь его Духу открыть глаза на высшие сферы бытия, а сама должна буду разбить свое сердце в глуши серых дней. Прощай искусство! Прощай слава! Прощай лавровый венец! Аглая уходит и никогда не вернется обратно!». Да. Гм.
