Фердидурка - Гомбрович Витольд (читать полную версию книги TXT) 📗
Я раздумывал, что с этой штуковиной сделать? Выбросить цветок в раковину? Всадить его бородатому нищему в едало? Но эти механические и искусственные приемы были бы всего лишь попыткой избежать трудностей, нет, цветок надо было испакостить там, где он находился, взять его не физическим превосходством, но духовным! Бородач с зеленой веткой в зарослях бороды торчал под окнами верно и стойко, муха жужжала на оконном стекле, с кухни доносился монотонный визг служанки, Ментусом склоняемой к парню, вдалеке трамвай постанывал на повороте – и в самом центре всех этих усилий стоял я, нехорошо улыбаясь, – муха зажужжала громче. Я поймал муху, оборвал ей лапки и крылышки, превратил ее в страдающий, скорбный, отвратный и метафизический шарик, не совсем круглый, но во всяком случае кругловатый, и приложил его к цветку, осторожно поместил в тапочку. Пот, который при этом выступил у меня на лбу, оказался покрепче цветочных теннисных потов! Я будто дьявола науськал на современную! Муха тупыми и безгласными мученьями дисквалифицировала тапочку, цветок, яблоко, сигареты, все хозяйство гимназистки, а я стоял с недоброй ухмылкой, прислушиваясь, что теперь творится в комнате и во мне, исследуя ауру, вылитый сумасшедший – и думал, что не только маленькие дети топят котов и мучат птичек, что взрослые мальчики тоже порой мучат ради того только, чтобы перестать быть мальчиками, гимназисток, чтобы преодолеть какую-нибудь свою гимназистку! Разве не того ради мучил Троцкий? Торквемада? Что было гимназисткой Торквемады? Тихо, тихо.
Умаявшийся бородач стоял на посту – муха страдала безгласно в тапочке – теперь китайским, византийским в спальне Млодзяков танец мой был – я стал основательнее рыться в вещах современной. Добрался до стенного шкафа, бельевого, но белье в шкафу надежд моих не оправдало. Панталоны как панталоны – современные панталоны никак не портили девушку, они утратили давний, домашний характер, скорее что-то родственное у них было с морским клешом. Зато в ящике, который я выдвинул, воспользовавшись ножом, – горы писем, любовная корреспонденция гимназистки! Я бросился на нее, тогда как бородач, муха, танец все продолжали свое без устали.
О, сатанинское царство современной гимназистки! Что же таил в себе этот ящик! Тогда только я осознал, сколькими же жуткими тайнами владеют современные гимназистки и что было бы, если бы какая-нибудь из них захотела выдать доверенные ей секреты. Но они исчезают в девушках, словно камень в воде, чересчур они приличны, чересчур обаятельны, чтобы рассказывать… а те, кого красота не мучит, писем таких не получают… Восхитительно, что только особы, сдерживаемые красотой, обладают доступом к определенным душевным запасам человечества. О, девушка, этот склад позора, запертый на ключ красотой! Сюда, в эту святыню, старый ли, молодой ли приносил такие вещи, что, пожалуй, любой из них предпочел бы трижды умереть и жариться на медленном огне, чем увидеть это опубликованным… И лик столетия – лик XX века, века смешения веков, двусмысленно выглядывал оттуда, словно Силен из чащи…
Были там, среди прочего, любовные письма от школьников, такие тягостные, неприятные, мучительные, раздражительные, несуразные, зеленые, фатальные, позорные и постыдные, каких никогда еще не видывала История – ни древняя, ни средневековая. И если бы ровесник их авторов из Ассирии, Вавилона, Греции либо из средневековой Польши, да хотя бы даже обыкновенный бедняк времен Зигмунта Августа прочитал это, он наверняка бы краской залился, по мордасам бы их отхлестал. О, ужасная какофония, которую они производили! Фальшь, раздирающая их любовные песни! Словно бы сама Природа в безбрежном презрении своем к жалким, надутым пижончикам лишила их голоса перед Девушкой, не желая допустить размножения племени школяров. И только те письма, которые из страха не выражали ничего, были сносны: «Зута с Марысей и с Олеком на корт, завтра, звякни, Генек». Только такие письма не были саморазоблачительными… Янашел по два письма Мыздраля и Гопека, вульгарные по содержанию, серые по форме, чрезмерной надменностью они стремились придать себе видимость зрелости. Они летели, словно бабочки на огонь, зная, что сгорят…
Но письма студентов высших учебных заведений были не менее робкими, хотя маскировались они уже ловчее. Видно было, как каждый из них, водя пером по бумаге, страшился и терзался, как следил за собой и взвешивал каждое слово, дабы не скатиться по наклонной плоскости прямо в собственную незрелость, в свои коленки. Потому-то о коленках я не нашел ни одного упоминания, зато много было о чувствах, о вопросах общественных, о заработках, о светской жизни, об игре в бридж и скачках, а также об изменении государственного строя. Особенно политики, эти трепачи из «студенческой жизни», необычайно искусно и осмотрительно скрывали коленки, тем не менее, однако, систематически посылали гимназистке все свои программы, призывы и идейные декларации. «Может, вы, Зутка, соблаговолите познакомиться с нашей программой», – писали они, но в программах тоже нигде четко не было о коленках, если только не вкрадывалась случайно lapsus linguae, когда, к примеру, вместо «флаг развевается над колонной» было написано «флаг развевается над коленкой». А еще какие-то краковяне в своей декларации ошибочно выразились «мы, краколяне». Кроме двух вышеупомянутых случаев коленки ни разу не показались. Точно так же и в посланиях, впрочем в немалой мере сладострастных, с помощью которых старые тетушки, печатающие в прессе статьи об «эпохе джаз-бандов», пытались установить духовный контакт с гимназисткой и увести ее с дороги к пропасти, коленки были весьма хорошо законспирированы. Сколько не читай их, а о коленках, кажется, и речи нет.
А дальше – целые стопы этих столь сегодня распространенных тоненьких стихотворных сборничков, числом не менее трехсот или четырехсот, валявшихся на дне ящика, впрочем – надо признать – не разрезанных и не тронутых вышеупомянутой гимназисткой. Все они были снабжены посвящениями, выдержанными в тоне интимном, добропорядочном, искреннем и честном, и посвящения эти самым энергичным образом домогались от девушки прочтения, принуждали к чтению, в изысканных и убийственных выражениях клеймили девушку за непрочтение, а чтение прославляли и превозносили до небес, за непрочтение же грозили исключением из круга людей культурных и требовали, чтобы девушка прочитала, оценив одиночество поэта, труд поэта, миссию поэта, роль поэта, страдания поэта, авангардизм поэта, призвание поэта и душу поэта. Самое удивительное, что и тут о коленках ничего определенного. Еще удивительнее, что и заглавия томиков не содержали в себе и намека на коленку. Одни Бледные Рассветы, и Разгорающиеся Рассветы, и Новые Рассветы, и Новые Зори, и Эпоха Борьбы, и Борьба в Эпохе, и Трудная Эпоха, и Молодая Эпоха, и Молодежь на Вахте, и Вахта Молодости, и Сражающаяся Молодость, и Идущая Молодость, и Молодость Стоящая, и Эй, Молодые, и Горечь Молодости, и Глаза Молодости, и Уста Молодости, и Молодая Весна, и Моя Весна, и Весна и Я, и Весенние Ритмы, и Ритм Пулеметов, и Залп в Воздух, и Семафоры, Антенны, Винты, и Мой Поцелуй, и Моя Нежность, и Моя Тоска, и Мои Глаза, и Мои Уста (о коленках нигде ни гугу), и все писано поэтическим тоном с изысканными ассонансами, либо без изысканных ассонансов, со смелыми метафорами, либо с подкожной мелодией слов, о коленках почти ни слова, очень мало, непропорционально мало. Авторы ловко и с большим поэтическим мастерством скрывались за Красотой, Совершенством Ремесла, Внутренней Логикой Произведения, Железной Последовательностью Ассоциации либо же за Классовым Сознанием, Борьбой, Зарей Истории и тому подобными объективными, антиколеночными соображениями. Но сразу же бросалось в глаза, что стишки эти, отдающие нудным, натужным и никому ни на что не пригодным искусством, – всего лишь усложненный шифр и что должна существовать какая-то значительная и действительно важная причина, которая побуждает этих худосочных, мелких мечтателей к составлению столь диковинных шарад. Как-то после продолжавшихся минуту глубоких раздумий мне удалось переложить на понятный язык содержание следующей строфы:
