Тайный брак - Коллинз Уильям Уилки (лучшие книги онлайн TXT) 📗

— Это только перегородки, доски, обклеенные обоями.

Потом он остановился, устремив на меня глаза с выражением настойчивого беспокойства.

Я прислушивался и сквозь тонкую перегородку услышал голоса.., вот ее голос, а вот его голос… Я слышал и видел, я узнал весь позор оскорбления, сделанного мне, я узнал весь ужас их вероломства… Он радовался своему терпению и притворству, которые увенчали успехом их тайный коварный умысел, с таким выжиданием приводимый в исполнение в продолжение многих месяцев, плодом которого он наслаждался накануне того самого дня, когда я должен был назвать своей возлюбленной и достойной женою такую же преступницу, как и он!..

Я не мог ни пошевелиться, ни дышать, кровь бросилась мне в голову, все жилы натянулись, сердце хотело разорваться, как будто недоставало жизненного дыхания. Целые годы умственной агонии и телесной пытки сосредоточились в одной этой минуте молчания, неподвижности, ужаса. Сознание всех этих страданий ни на минуту не оставляло меня. Я слышал, как половой пробормотал: «Боже мой! Он умирает!» Я чувствовал, как он снял с меня галстук и стал лить на меня холодную воду, потом утащил меня из комнаты, отворил окно, выходившее в сад, и поддерживал меня на руках, думая, что ночная прохлада освежит меня. Я все это помню и тотчас же все понял, когда пароксизм [17] прошел, оставив за собою только лихорадочное сжатие каждого мускула, судорожную боль во всех нервах.

Еще несколько минут — и ко мне возвратилась сила мышления. Мной овладели тоска, стыд, ужас, неопределенное желание скрыться от всех глаз, схоронить в пустыне остаток отчаянной жизни. Потом все это волнение утихло, в душе мелькала только одна мысль, эта мысль все росла, росла, овладела всей душой, все ниспровергая и сокрушая: и голос совести, и принципы воспитания, и надежды будущего, и воспоминания прошлого, и раздраженные рассуждения по поводу совершившегося несчастья, и все жестокие требования происхождения, звания, и пламенное стремление к славе и даже упование на будущую жизнь. Перед дыханием этой одной мысли уничтожились все прежние, добрые и злые. Лишь только она заговорила во мне, я вдруг почувствовал, как возрождались во мне физические силы, как внезапная странная сила, как тонкий огонь, проникла во все мои члены. Я оглянулся в ту сторону, где находилась оставленная мной комната.., мысленно перелетел за нее.., туда, где были они оба…

А служитель все стоял возле меня и с беспокойством следил за всеми моими движениями. Вдруг он с ужасом подскочил ко мне, бледный как полотно, с мутными глазами, и, указывая на лестницу, сказал:

— Уходите, сейчас же уходите! Теперь вам лучше. Я боюсь вас держать здесь. Я видел, какой страшный взгляд вы бросили в ту сторону. За свои деньги вы слышали, что хотели. Уходите же теперь, или я стану кричать караул и весь дом подниму на ноги, хотя из-за этого мне придется потерять место. И даже вот что я скажу вам: я намерен предупредить их обоих, пока они не вышли еще из комнаты, это так же верно, как и то, что есть Бог на небесах!

Не слушая его, я вышел из дома. Не было ни такого человеческого голоса, ни такого любимого влияния, ни такой сердечной мольбы, которые могли бы изгнать из головы моей крепко засевшую в ней мысль. Когда я удалился, половой, стоя у порога, внимательно следил за мной. Заметив это, я сделал обход, чтобы не прямо подойти к тому месту, где по моему предположению, должна была дожидаться их наемная карета.

Извозчик спал в карете, я разбудил его и сказал ему, что меня послали ему сказать, что он более не нужен, и заставил его тотчас же уехать, заплатив ему, сколько он хотел. Он поспешил уехать: одною преградой меньше на роковой дороге, избранной мной. Потеряв из виду экипаж, я поглядел на небо. Становилось очень темно. Мрачные, рваные облака, как острова, разбросанные по небу, собирались в одну грозную массу и все ближе и ближе надвигались на землю. Я вернулся опять на ту улицу и спрятался в темном уголке около конюшни, как раз напротив гостиницы.

Какую пытку выдержало мое нетерпение в эти минуты ожидания!

В ту минуту, как я рассчитывал, что уже поздно и им пора возвращаться в Северную Виллу, послышались медленные и мерные шаги человека, подходившего к улице. Это был полисмен, обходивший свой квартал. Подойдя к переулку, он остановился, зевнул, потянулся и засвистел. Что если Маньон выйдет в это время? При этой мысли вся кровь застыла у меня в жилах. Вдруг полисмен перестал свистеть, тихо пошел к противоположной стороне улицы и подергал дверь у подъезда одного из домов, потом пошел дальше, опять остановился и подергал другую дверь, потом пробормотал сквозь зубы:

— Постой-ка! Ведь я осматривал уже эту сторону, все тут в порядке, а вот другую-то улицу забыл осмотреть.

Он повернул назад и удалился. Прислушиваясь к шуму его шагов, все более ослабевавшему и неясному, я устремил взгляд с пожирающим меня нетерпением на гостиницу. Вскоре не стало слышно ничего, и ничто вокруг не изменялось.., и не показывался человек, ожидаемый мной с таким нетерпением.

Прошло около десяти минут, дверь отворилась, и я услышал голоса Маньона и того самого служителя, который впускал меня в дом. Служитель с другого конца коридора говорил:

— Смотрите лучше вокруг себя, на улице не совсем безопасно.

Презирая или показывая только вид, что презирает это предостережение, Маньон с грубостью прервал служителя и, стараясь успокоить свою подругу-грешницу, сказал ей, что этот совет равняется просьбе дать на водку. Половой рассердился и закричал, что он так же мало нуждается в его деньгах, как и в нем самом, и затем захлопнул внутреннюю дверь с шумом… Я понял, что Маньон предоставлен своей судьбе.

Наступило молчание, потом я услышал, как он сказал своей соумышленнице, что пойдет один к тому месту, где осталась карета и что ей гораздо лучше дождаться его возвращения в коридоре, притворив пока дверь подъезда.

Так и было сделано.

Он подходил к концу улицы. Уже пробило двенадцать часов. Не слышно ни малейшего подозрительного шума, ни одной души в этих пустынных местах — ни одной, чтобы быть свидетелем этой борьбы насмерть или предупредить ее…

Его жизнь принадлежала мне.

Смерть преследовала его так же близко, как и мои шаги, когда я пошел за ним.

Дойдя до угла, он осматривался во все стороны, отыскивая карету, потом, убедившись, что она уехала, он поспешно повернул назад и как раз очутился лицом к лицу со мной. Не обменявшись с ним ни словом, ни взглядом, я тотчас схватил его за горло и стал душить обеими руками.

Он был выше и плотнее меня, он боролся со мной, поняв, что то была борьба насмерть, но ему ни на минуту не удалось вырваться из рук моих, однако он увлек меня к пустому месту, заставив удалиться на десять шагов от улицы, он задыхался, из его открытого рта раздавалось сильное предсмертное хрипение.., его тяжелое дыхание жгло мне лицо… Он обессилел в безумных порывах то в ту, то в другую сторону, размахивал судорожно сжатыми кулаками над головой и наносил мне жестокие удары по голове, но я устоял и все крепче сжимал его шею обеими руками. Вдруг я почувствовал под моими ногами твердый гранит недавно исправленной мостовой. Меня озарила дикая мысль, пришедшая в голову от неутоленной мести. Я выпустил из рук свою добычу и что было силы в бешеной ярости грохнул его лицом прямо о камни.

В первую минуту безумного гнева и зверской жажды мщения я наклонился к нему, лежавшему у ног моих, по-видимому, бесчувственным, может быть, мертвым.., наклонился для того, чтобы добить его об эти камни… Не жизни лишить его хотел я, но всякого подобия человеческого… Вдруг, посреди глубокого молчания, последовавшего за борьбой, я услышал, как отворялась дверь у подъезда. Мигом бросил я врага и кинулся к тому месту, сам не зная для чего, с какою целью.

На крыльце, на пороге этого проклятого дома — театра совершившегося преступления — стояла женщина, которую служитель церкви назвал моей женой. Смотря на нее, я чувствовал, как страшный ужас позора и отчаяния медленно сжимал мне сердце, то была пытка, нравственное терзание, я как будто пробудился от страшного сна и вернулся к страшнейшей действительности. Тучи мыслей сталкивались и рассеивались посреди дикого хаоса в голове и, как тонкий, пронизывающий огонь, захватывали все, поражая меня немотой — адская пытка — и именно в ту минуту, когда я готов был бы отдать всю жизнь за возможность произнести несколько слов! С сухими глазами, с застывшими в горле словами, я почувствовал внутреннее внушение, какую-то безотчетную мысль, я не хотел выпускать ее из рук, пока не получу возможности говорить. Но какие слова и когда я в силах буду произнести — этого я не знал и сам.