Динарская бабочка - Монтале Эудженио (список книг txt) 📗

— Конечно. По крайней мере, на некоторое время. Впрочем, все будет зависеть от Фрэда. Бедный Фрэд, как ты знаешь, ничего не мог поделать со своей ревностью и страшно завидовал тебе. Вообще-то, он хороший парень, но к этой жизни вряд ли приспособлен. С другой стороны, для тебя не секрет, как он сюда попал: после драки с какими-то пьяницами. Но и здесь он не мог забыть Джованну. Когда мы увидели ее в фильме запертой вместе с Джеком в опломбированном вагоне, Фрэд закричал, как безумный. Он решил, что встретит их один. Дружбой с ними я обязан моему знакомству с тобой. Они расстроятся, когда узнают, что я поехал встречать тебя, а их не взял. У работников отдела приема есть то преимущество, что они имеют доступ к тысячам личных дел, снятых на кинопленку. Вечером, если хочешь, можем прокрутить часть твоего ролика. Выберем несколько невинных эпизодов — таких, чтобы не бросали тень… на Фрэда. Лично я к подобным вещам отношусь спокойно, к вашей компании я присоединился последним, хотя сюда попал раньше вас всех. А Джек, он такой добрый… такой терпимый.

Я съежился на сидении. Галиффа ластилась, лизала мне руки, ослик прядал длинными ушами при каждом ударе кнута.

— Никола. — выдавил я из себя.

Мы повернули на дорогу, обсаженную деревьями, похожими на конские каштаны, в конце которой несколько ослепительно белых зданий замыкали сельский пейзаж.

— Слушаю тебя, — отозвался Никола и весело щелкнул в воздухе кнутом.

— А нельзя ли отложить это дело, я хочу сказать, эту встречу? Надеюсь, ты поймешь, для меня это был пройденный этап. Я столько лет мучительно гнал от себя мысли об этих… друзьях, удивляюсь, что не сошел при этом с ума, судьба пощадила меня, я ничего не знал про опломбированный вагон. И вот ты… Нет, нет, это уж слишком, слишком… Я хотел, чтобы в моей жизни было что-то законченное, понимаешь? что-то вечное в силу своей законченности. Я не могу начинать сначала, Никола, отвези меня к моей матери… если она здесь.

— Возможность связи с Зоной Три появится у тебя позже. В последнее время о твоей матери приходили хорошие вести. Должен, правда, сказать, что у всех там совсем плохо с памятью. Оставайся с нами: каких-нибудь тридцать-сорок лет, и ты привыкнешь. Видишь, я не меняюсь, по-прежнему молодой?

Пиноккьетто остановился перед зданием, в первом этаже которого было открыто окно, из него доносился тихий стук бесшумной портативной машинки. Никола спрыгнул на землю и подал мне руку. Галиффа блаженно спала у меня на руках.

— Это она, — шепнул Никола. — Сверхурочные для нее привычное дело. Идем, не бойся, она не изменилась. Забыть легче всего. Привыкай жить, как мы… те, кто оказался здесь раньше тебя.

НА ПЛЯЖЕ

Желтая карточка, обнаруженная мной сегодня утром на песке, в том месте, где я обычно загораю, лежала рядом с газетами и топчаном, в нескольких метрах от зонтов пансиона Хунгера, извещая меня, что на мой флорентийский адрес пришла посылка из США. Если я не получу ее до 28-го числа, предупреждало извещение, она будет передана в пользу Красного Креста. Посылка от кого? И точно ли на мое имя? Законные сомнения развеяло письмо оттуда же, из-за океана, и также пересланное сюда из Флоренции. Некая мисс Бронзетти помнит меня и решила отправить мне какао, сахар и другие деликатесы; она надеется получить от меня хорошие известия и шлет мне привет; она помнит терпение, с каким я относился к выходкам ее кота, воровавшего мясо в мясной лавке на первом этаже моего дома. Следуют другие любезности, заверение в готовности прислать еще посылки и в конце инициалы: А. Б. «„А. Б.“ — повторяю я про себя. — Ну конечно, а кто же еще? Ее звали то ли Анналена, то ли Аннаджильда, то ли Анналия».

Я обращаюсь за помощью к Антонио, который возвращается к своему шезлонгу, оставляя на песке следы голых ног. Должно быть, это он услышал свисток почтальона на велосипеде, вышел к нему и потом оставил на моем месте мою часть почты. Я рассчитываю на него, ведь он знает почти всех моих знакомых последних лет.

— Анактория или Аннабелла, — говорит он. — Прекрасно ее помню. Она жила недалеко от площади Сан-Джервазио. Родом из Верчелли, откуда-то из тех краев, она преподавала в колледже в Висконсине или Вермонте, но тогда взяла творческий отпуск и проводила зиму во Флоренции.

Мозг озаряет молния — настоящая молния в темноте. Как сейчас, вижу дешевый квартал, аккуратную квартирку старой девы, увешанную грошовыми эстампами и олеографиями — здесь Венера Боттичелли, фреска Мазаччо из церкви Санта Мария дель Кармине [163], ангелы Гоццоли [164] — и много книг, роскошные издания и издания для передвижных библиотек, бесчеловечные, пугающие меня уже своими заглавиями: «Misunderstood», «Kidnapped», «Upstarts» [165]… и рядом наши классики в цветистых обложках, Ренессанс для иностранцев, карнавальные песни и, кажется, английский томик Данте с параллельным текстом, а также сборник лауд [166] тринадцатого века. И в этом пристанище она, Аннабелла или Анактория, худая, маленькая, упрямая пьемонтка, которую двадцать, если не тридцать лет преподавания в Соединенных Штатах и два поколения девиц, воспитанных в любви или в недоверии к нашему языку, должны были еще больше сроднить с Италией, землей, остававшейся для нее своей всегда, при любых обстоятельствах, при любом скачке исторического или политического барометра.

— Анактория… ну как же? Очень хорошо помню, — говорю я Антонио, стараясь придать голосу возможно большую убедительность. — С ее стороны это так мило. Нужно будет сразу написать ей, поблагодарить за подарок. Конечно, с получением посылки выйдет морока… Придется делать доверенность, посылать удостоверение личности, и все такое…

Честно признаться, меня эта история обескуражила. Я думал о шутках памяти, этого колодца святого Патрика [167]. Считая, что я в долгу перед собой и перед другими, я надеялся, что бесконечно многое из того, чего уже нет, еще живет во мне, находит в моем сердце последнее оправдание: я считал себя богатым, а на самом деле был нищим. Кто-то из тех, кого я забыл, застал меня врасплох; это я существую еще в сознании Анактории или Аннабеллы, это я еще живу в ней, а не она во мне. То-то и оно; но как может воспоминание стереться до такой степени? Я был уверен, что бережно храню в памяти толпу потенциальных призраков, я их не вызывал, дабы не будить не всегда благодарные тени, которые, тем не менее, временами всплывали в сознании и составляли в какой-то мере мое богатство. Подобного рода воспоминания, сродни нераскрывшимся стручкам и упрямо не лопающимся при жарке каштанам, без труда могут быть объяснены и оправданы. Но что сказать об эпизоде, ex abrupto [168] вытесняемом наружу нашим инертным серым веществом, что думать о феномене бесследного исчезновения, об отсутствии, обернувшемся в один прекрасный момент присутствием? Короче говоря, я думал об относительной и едва ли не добровольной забывчивости, о — как бы его назвать? — тейлоровском [169] подходе сознания, отправляющего в отставку то, что не может быть ему полезно, сохраняя при этом ниточку, за которую в случае необходимости можно потянуть. Но здесь все ясно: Анактория или Аннабелла была вычеркнута памятью из моей жизни на пять-шесть лет и теперь вернулась, потому что «захотела» вернуться, это она оказывает мне милость своим возвращением, а не я благоволю воскресить ее, дилетантом путешествуя в поисках утраченного времени. Это она, милая незваная гостья, копаясь в своем прошлом, наткнулась на мою тень и захотела возобновить «сношения», в лучшем смысле этого слова.