Свадьба Тоотса - Лутс Оскар (читать книги без регистрации txt) 📗

Время от времени кто-нибудь из гостей, сидящих в передней или задней комнате, заглядывает в жилую ригу и испуганно восклицает: «Ого, черт возьми, вот те на – глядите-ка, тут тоже народ за столом! Видали, и мельничный батрак тоже здесь! Эй, послушай, батрак, когда ты, наконец, мою муку смелешь?» – «Чего ты лезешь со своей мукой, неужто думаешь, я стану молоть в праздники! Иди лучше, пропусти стаканчик и не приставай ко мне со своей мукой».

Точно так же и сидящие в жилой риге тоже иногда заходят в дом, чтобы взглянуть, что там делается; молодым, разумеется, приходится появляться в комнатах почаще, чтобы показаться гостям и поглядеть, достаточно ли закусок и вина на столах. При каждом появлении кого-нибудь из супругов шум застолья мгновенно усиливается, провозглашают здравицу и поют нестройными голосами. По голосам находящиеся в жилой риге могут довольно точно определить, кто именно, молодая или молодой, в данный момент находится в доме и в какой именно – в передней или в задней – комнате. Пока что стол школьных подруг и друзей – самый тихий из всех, но он и вовсе затихает, когда предприниматель Киппель по своему обыкновению стучит по краю тарелки, чтобы снова, как всегда и всюду, произнести какую-нибудь речь. Все в ожидании смотрят на предпринимателя, его верная вдовушка готова воспарить к небесам.

– Нет! – рявкает в конце концов Киппель после того, как он чуть ли не две минуты стоял, не произнося ни звука. – Это слишком обыденно и затаскано. Свою сегодняшнюю речь я произнесу для вас оттуда, сверху… как говорится, с горячих колосников. С этими словами он кидается к лесенке, взбирается наверх и садится на край печки.

– Отсюда, уважаемое общество, произнесу я сегодняшнюю речь, – начинает он громким голосом свою Нагорнюю проповедь. [28]

В этот момент аптекарь за его спиной кашляет и высмаркивается. Оратор внезапно втягивает голову в плечи, посылает отчаянный взгляд слушателям и, прежде чем кто-либо из них успевает моргнуть глазом, делает бросок и приземляется посреди жилой риги, где несколько мгновений и лежит, распластавшись, словно огромная лягушка. Затем он робко смотрит на сидящих за столом и спрашивает чуть ли не со смертельным испугом:

– Кто кашлял? Кто кашлял?

– Pardon, я кашлял, – над краем печки возникает блестящая голова аптекаря. [29] – Я не знал, что это вас испугает. Надеюсь, вы не слишком ушиблись? Не так ли?

Перепуганный предприниматель медленно поднимается. Похоже, он теперь и сам толком не знает, что же предпринять.

– Господин Киппель, – продолжает сверху аптекарь. – Вы можете снова сюда подняться и спокойно продолжить свою речь. Я вам больше не помешаю.

– Бог с нею! – машет Киппель рукой. – Потом… через некоторое время. Сейчас не хочется.

Удрученный случившимся, предприниматель садится на свое место за столом и проводит рукой по лбу.

– Очень ушиблись? – сочувственно спрашивает румяная вдовушка.

– Нет… не беда.

Где-то на углу стола кто-то прыскает, ему отзывается второй… третий… Алийде, сестра Тээле, зажимает рот платочком и словно бы в поисках помощи смотрит на Лутса, сдержанный смешок слышится уже и рядом с Киппелем. И тут, будто по команде, жилую ригу разом заполняет звонкий хохот. Доселе вполне благопристойное застолье совершенно распоясалось, лишь сам предприниматель и вдовушка сидят серьезные, как две мумии. Кто-то выскакивает из-за стола и, закашлявшись, бежит в дом, арендатор сидит верхом на скамейке, обхватив голову руками, видна лишь его мощная спина, которая трясется от приступов смеха. Хм-хм-хм-пых-пых-пых – словно бы работает возле стены маленький, примерно в две лошадиные силы моторчик. – Ох ты, нечистый, сопатый, полосатый, – выкрикивает Либле, – много чего я повидал, но этакое…

Кажется невероятным, чтобы застолье в жилой риге могло так быстро придти «в норму», и все же вскоре смех умолкает почти так же внезапно, как и начался.

– Дорогие друзья! – подает сверху голос старый аптекарь, навалившись грудью на край печки и до предела свесив вниз свою большую голову. – Дорогие друзья! До того, как господин Киппель придет в себя и сможет вновь занять место оратора, я хотел бы произнести перед вами небольшую речь… вернее… не то чтобы речь… а так… сказать несколько слов, если позволите.

– Просим! Будьте так добры! – вразнобой отвечают голоса снизу.

– Я пробыл в этой самой печке, – начинает аптекарь, – две ночи и два дня, болел и кое о чем думал; в настоящее время я весьма сожалею о том, что прежде… этак… лет двадцать тому назад не оказался в печке какой-нибудь риги, ибо, как я теперь убедился, печь риги оказывает на ход мыслей индивида своеобразное влияние. Возможно, это обусловлено теснотой пространства, которое препятствует рассеиванию мыслей и сводит их воедино, иными словами, концентрирует; не исключено также, что здесь действуют еще и некие физические, органические или психические силы – я не склонен слишком глубоко в это вдаваться и ограничусь лишь констатацией самого факта. Наш молодой друг, господин Тоотс, который находится сейчас среди вас и в судьбе которого со вчерашнего дня началась новая эпоха, знает о моих взглядах на жизнь и на обстоятельства. Эти взгляды сохраняли твердость и незыблемость, примерно, в течение тридцати лет, они были словно бы отлиты из железа; сдвинуть их с мертвой точки не могла никакая сила, никакая власть, а тем более человеческое слово. Господин Тоотс, вероятно, еще достаточно хорошо помнит наши летние беседы, как в аптеке, так и в других местах.

– Хм-хью-хьюх, – хмыкает Тоотс. Кто-то вновь прыскает, но это уже не приводит ко всеобщему смеху, как было недавно. Все со вниманием ждут продолжения речи старого господина. Несколько гостей, громко переговариваясь, переходят из дома в жилую ригу, но и они сразу же затихают и по примеру других обращают взоры вверх.

– Но позавчера, вчера… – вновь доносится с печки, – когда я мысленно устроил смотр всему ходу своей жизни и деятельности, и хотел все подытожить in summa summarum, как говорится, то предо мной сразу же возник один вопрос. [30] «Действительно ли ты поступал согласно долгу и совести, – спросил я себя, – когда вместо того, чтобы самому принять участие в жизни, ты все время словно бы подглядывал за нею из-за угла и взирал на нее исподлобья? Действовал ли ты по долгу и совести, когда обособился от прочих смертных, отвергая их радости и печали?» Да, так спросил я себя. И мне приходится признать, мои друзья и благодетели, я не нашел ответа. Тогда я поставил этот вопрос несколько иначе, так сказать, приблизил его к себе. «Хорошо же, – спросил я себя, – ответь, по меньшей мере, удовлетворен ли ты своей прошедшей жизнью и деятельностью? Жил бы ты опять так же, если бы тебе вдруг вернули твою молодость, твое лучшее время?». И ответ пришел сразу же: «Нет, жить так я больше не стал бы!» Аг-га – вот он, ответ, у меня в руках! Первоначальный ответ! Стало быть, я жил неправильно – не по долгу и не по совести. «Но почему же ты поступил так? – продолжал я себя спрашивать. – Почему ты жил не так, как велят долг и совесть?»

Оратором овладевает основательный приступ кашля, блестящая макушка старого господина на некоторое время скрывается в надпечной темноте, не слышно ничего, кроме надрывного кашля, который вызывает устрашающее эхо под высоким потолком риги. Слушатели испуганно поглядывают друг на друга. Тоотс уже начинает взбираться вверх по лестнице, но в это время аптекарь снова появляется в поле зрения.

– Я старался, – продолжает фармацевт, вытирая навернувшиеся на глаза слезы, – держаться в стороне от жизни, боялся ее, точно злую собаку. Я был всегда начеку, всегда готов защищать свое драгоценное душевное спокойствие, которое считал наиглавнейшим достоянием на свете. Я был чересчур труслив и чересчур эгоистичен для того, чтобы жить полноценной мужской жизнью, что, разумеется, принесло бы с собой обязанности, заботы и боль. Таким образом, набросив на плечи плащ безразличия, я и скользил поверх жизни без особых переживаний, но также и без особых радостей. Именно это и было в течение долгих лет моим единственным желанием, мало того, я даже гордился тем, что не был одним из обычных и многих. Теперь же, когда мое робкое существование подходит к концу, вижу, каким убогим оно было, чувствую вокруг себя устрашающую тишину, представляю, как сойду в могилу или же истлею в каком-нибудь болоте без того, чтобы кто-нибудь ощутил это, как потерю. Никто не поставит на моей могиле крестик и не принесет букетик цветов…