Пёс (Роман) - Маркиш Давид Перецович (читать бесплатно полные книги .txt) 📗
У Вадима нет никого: его москвичи остались в Москве, его русские — в России. В России и в Америке.
Нельзя в Россию, значит, надо в Америку, к ним.
Ксения все устроит.
Уходя, Вадим переписал для памяти название площади с дощечки в свою записную книжку: «площадь Тертр».
Когда все уже было устроено, перед отъездом, Вадим Соловьев получил письмо из Вены. Захар с Мышей писали, что у них все, совершенно все в порядке, что в Вене весна и что они скучают по Вадиму, как по дорогому человеку. Много теплых слов, столь приятных перед дальней дорогой с необозначенным концом.
6
В ЗЕРКАЛЕ ВО ВСЮ СТЕНУ. НЬЮ-ЙОРК
Новая страна открывается нынче для путешественника не с тихих окраин, как то должно было бы естественно произойти, а, по большей части, из самого центра, из самого сердца — из столицы: с аэропорта или с железнодорожного вокзала. Ушли-уехали те времена, когда оглядчивый путник трусил себе на лошадке через границу, удивляясь тому, как незаметно один народ переходит в другой, а запредельный пейзаж и вовсе ничем не отличается от того, что радовал или раздражал глаз часом или днем раньше, в стране с другим хозяином и под другим названием. Выходя из своего дома и отправляясь в путь, человек отрешался от всех житейских забот, целиком погружаясь в иные — путевые… Теперь и славное слово это — путник — вышло из моды и встречается разве что в литературе, тяготеющей к классической традиции. На смену мечтательным путникам пришли деловитые туристы. Очутившись в каком-нибудь Бангкоке или пропахшем перцем Занзибаре, они не хлопают по-простецки глазами: это ведь так обычно и просто — облететь мир на самолете, мало уже чем отличающемся от парохода, — разве что вместо трубы у него хвост и крылья. Они организованно становятся в очередь и, постояв минут пять, протягивают книжечку паспорта услужливому чиновнику. И штамп, как ключ, открывает перед ними ворота города и страны.
Рассуждая о некоем загадочном царстве-государстве, что лежит за лесами, за морями, за высокими горами, за тридевять, одним словом, земель, мы думаем, дамы и господа, о неизбежной скуке трех-, ну пятичасового перелета, о забавном небесном обеде да о сигаретах и водке, приобретаемых со скидкой во время путешествия. Помилуйте, да путешествие ли это? А что же тогда кровавые труды Колумба, Марко Поло и Давида Ливингстона? Путешествия превратились из страсти — в хобби, из работы — в праздность. О, добрый конь, друг путника! «Капитан Том Джонсон приветствует вас на борту своего Джамбо. Не забудьте пристегнуть привязные ремни. Спасибо за внимание, дорогие дамы и господа!»
Вадим Соловьев, миновав Атлантический океан, свалился с неба в город Нью-Йорк, что в Новом Свете, и аэропорт имени Кеннеди не произвел на него впечатления. Стоя в длиннейшей очереди, ведущей в таможню, с почти пустой сумкой в одной руке и пишущей машинкой в другой, он представлял себе: как было бы замечательно, если бы он прилетел сюда прямо из Москвы, в гости. Воображенная радостная картина была, однако, омрачена вот чем: паспортный контролер, разглядывая Вадимовы бумаги, строго на него глядел и спрашивал о чем-то, чего Вадим совершенно не понял. Сердитые взгляды официального человека оставили горький осадок и заставили думать о неизбежных грядущих неприятностях. Неприятности могли начаться прямо с порога — если Володя Бромберг, которому Ксения звонила из Парижа, не приехал почему-либо на аэродром. Куда тогда пойдет Вадим Соловьев? Куда поедет? К кому? К Володе Бромбергу, которого Вадим не знал и не видел никогда в жизни, тоже не особенно хотелось ехать, но Ксения сказала, что он — свой парень и хорошо акклиматизировался в Нью-Йорке. Свой или не свой — но, хотя бы, бывший москвич и журналист. Через него можно будет связаться с Костей Семашко, и с Левкой Дупелем, и Витька Альтшуллер тоже, кажется, здесь, и работает, кажется, на «Голосе Америки». По другим, правда, сведениям Левка Альтшуллер снял двухсерийную комедию в Рио-де-Жанейро, а по третьим — открыл в Австралии заправочную бензоколонку. Есть еще Нема Золотарь, у него свой русский театр на Бродвее, это известно точно. Ну и, конечно, Солик Либов, он купил ресторан где-то в центре, но к нему лучше ходить обедать: это все-таки противно, когда поэт, бывший смог [2], переквалифицируется в рестораторы. Пообедать — да, но говорить с ним всерьез о литературе, все же, как-то неловко… Да, что ни говорить, а в Нью-Йорке этом своих людей хватает, всех сразу и не вспомнишь. Действительно, вторая Москва этот Нью-Йорк. А что пограничник такой сердитый — так у него, может, глисты. Самое главное, чтоб этот Володя Бромберг приехал, не обманул.
Володя приехал. Он стоял с озабоченным видом у выхода из таможни, выглядывая в толпе Вадима Соловьева. Заметив высокого молодого человека с пишущей машинкой, он энергично помахал ему рукою над головой, приветствуя, но как бы одновременно и морально поддерживая: ты, мол, Вадим, не падай духом, у нас в Америке все будет о’кей.
После взаимных приветствий, довольно сердечных для первой минуты знакомства, Володя взял пишущую машинку и быстро, то и дело поглядывая на часы, зашагал перед Вадимом на стоянку.
— Хорошая тачка, — определил Володя, отпирая дверцу своей машины. — Но — не новая.
Шевролет, действительно, был очень старый и очень большой. Вадим зашвырнул свой баул назад, а сам уселся рядом с Володей.
— Лайсенс есть? — справился Володя, выезжая со стоянки. — Права?
— А, права! — не сразу сообразил Вадим. — Нету. У меня машины ведь не было.
— Шит [3] — лаконично оценил положение Володя. — Это — надо. — Он смачно шлепнул ладонью по перламутровой баранке руля. — Для бизнеса.
Вадим хотел было сказать Володе, что не собирается заниматься в Америке никаким бизнесом, но потом раздумал. Чтобы не затягивать неловкое молчание, да и из любопытства тоже, он решил поискать общих знакомых.
— Ты Дупеля знаешь, писателя? — спросил Вадим. — Его в Москве звали Эмиль Сергеев. Ну, как он?
— Сидит на велфере, — буднично осведомил Володя.
Таким известием Вадим Соловьев был неприятно покороблен. Из разговоров с Роговым и Рубинчиком он знал, что, хотя деньги и не пахнут, сидение на велфере означает крайнюю степень падения и нищеты.
— Но он же профессионал, — потерянно молвил Вадим. — Он же был членом Союза писателей…
Володя легко пожал плечами, показывая тем, что биография Дупеля-Сергеева его не занимает ничуть.
— А Костя Семашко? — разведал Вадим.
— На велфере, — отрезал Володя. — Гонит самогон.
Представив себе, как Костя Семашко, знаменитый переводчик грузинских стихов, гонит самогон в Нью-Йорке, Вадим Соловьев усмехнулся. Костя Семашко, крупный холеный мужчина сорока лет, сердцеед и гурман в квадратных роговых очках, был известен в Москве не только своими переводами с грузинского, но и отличными американскими костюмами, кожаными пиджаками и какой-то особенной канадской дубленкой, перекупленной за большие деньги у брежневского референта.
— Он, что, запил? — кося глазом на невозмутимого Володю, спросил Вадим.
— Пьет, — обронил Володя. — И на продажу.
— А Золотарь Нема? — уже с тревогой спросил Вадим. — У него русский театр на Бродвее…
Ему так хотелось услышать, что дела Немы Золотаря замечательны, что у касс театра каждый вечер выстраивается очередь и что спектакли идут при переполненном зале.
— Шьет варежки, — сказал Володя. — Из цигейки. Жена продает.
— Какие варежки? — готовый засмеяться этому очередному сообщению Володи, как шутке, переспросил Вадим Соловьев. — А театр? Нет его, что ли?
— Нет, — сказал Володя Бромберг и добавил философски: — Жизнь — театр. И заодно цирк.
Немало общих знакомых сыскалось у Володи Бромберга и Вадима Соловьева.
