Митюха-учитель - Дмитриева Валентина Иововна (читать книги регистрация txt) 📗
— Ну ладно, тащи... А ты говоришь, боятся друг дружку... Да как же не бояться? Тут вон вчерась барина всего обснимали. Шел из Кольцовского сквера, а его за шиворот да все как есть, и пальто, и часы, и сюртук — все обснимали...
— Ловко! Экие отчаянные народы есть! А чевой-то ты говоришь — Кольцовский сквер. Это чего такое?
— Да где памятник Кольцову стоит! На базаре, нешто не видал?
— Нет, как не видал, видал. А ты знаешь про Кольцова-то?
— Вона! Как же не знать, у нас в училище учат...—
И мальчик, припрыгивая, запел: — «Ну, тащися, сивка, пашней-десятиной!..»
— Вот как! — воскликнул восхищенный Митрий. — Здорово! А вот небось где могила Кольцова, и не знаешь?
— Да как же не знать, знаю! Нас учитель сколько разов водил!
— Ну?
— Сколько разов! Там они рядышком, и Никитин, и Кольцов. Я и Никитина стихи знаю: «Ясно утро, тихо веет теплый ветерок...»
— Постой, постой... Ты мне сначала про кладбище-то скажи... — попробовал было остановить его Митрий, но мальчуган уже не слушал его и без передышки катал заученные стихи. Прочитав их до конца, он перевел дух и указал Митрию на крест, чуть-чуть блестевший из-за груды домов.
— Во-он, вон крест виднеется, видишь? Это и есть Новостроющая. Там и кладбище тебе будет, а там и Кольцова могила. Вот он, проулок-то, сейчас направо, потом налево и все прямо, так и лупи... Ну, а теперь давай сюда мешок-то, я сюда...
Они расстались, очень довольные друг другом, и Митрий пошел по указанию мальчика. Было уже 4 часа; в церквах звонили к вечерне; улица, на которую вышел Митрий, была пустынна, город здесь уже кончался. На покосившихся воротах невзрачных домиков часто попадались вывески портных, сапожников, лудильщиков; в отворенные окна виднелись фигуры людей, согнувшихся над работой. Потом потянулся ряд закопченных кузниц с пылающими горнами; слышалось тяжкое дыхание мехов; черные силуэты кузнецов мелькали перед огнем.
Около котельного заведения мальчик стучал молотком по железным листам, и оглушительный лязг железа отдавался на противоположной стороне улицы. После базарной сутолоки, пьяной ругани торговок, трактирного гвалта, праздной суетни разряженного городского люда эти мирные трудовые картины произвели на Митрия успокоительное впечатление. Взволнованные мысли его приняли обычное течение и возвратились к знакомым вещам и делам. «Ишь, жара какая, а они у горна работают! — подумал он, проходя мимо кузниц. — Это ведь, пожалуй, еще жарче, чем в поле... там все-таки ветерком обдувает. Чай, и мы тоже скоро в поле поедем, рожь зачинать... Что-то Филиппова корова?..» И ему вдруг показалось, что он бог знает как давно ушел из деревни, что там без него все уже изменилось, да и сам он стал совсем какой-то другой...
Впереди забелела стена кладбища — город кончился. Здесь было еще пустыннее и глуше, только по большой дороге, проходившей мимо кладбища, тянулась телега, нагруженная кирпичом и камнем. Облако пыли медленно и неохотно ползло за ними; подводчики, лежа на возах, лениво между собою переругивались. Митрий вошел в отворенную калитку и робко огляделся. Ему все думалось: а ну как и здесь где-нибудь притаился городовой и вот сейчас ему задаст окрик: «Куда прешь?» Но никого не было, никто его не остановил; кресты, памятники, могилы — все молчало.
Митрий снял шапку и перекрестился на церковь с торжественным и благоговейным чувством. Все житейские мысли — о Филипповой корове, о ржи и домашних делах — вылетели у него из головы среди этого величественного безмолвия смерти. Осторожно ступая, словно боясь потревожить покой мертвецов, он свернул налево, по узенькой тропинке, заросшей сочной густой травой. Тропинка извивалась между могилами и терялась наконец в высоком бурьяне, где пышно раскидывались жирные лопухи, цвели красные, желтые и белые мальвы, колючий тоторник гордо покачивал своими малиновыми пушистыми шапками. Здесь пахло медом; отяжелевшие пчелы лениво жужжали над цветами; ласточки нежно щебетали в кустах сиреней и жимолости. Из-за ограды глухо доносились голоса извозчиков и грохот нагруженных камнем телег, но эти посторонние звуки не нарушали мирного кладбищенского покоя и своеобразной жизни, кипевшей здесь. Мертвецы крепко спали в своих могилах, цветы благоухали, пчелы собирали мед, птицы вили гнезда и распевали свои песни, и не было им никакого дела до того, что творилось за белыми стенами кладбища...
Митрий прошел уже несколько памятников, тщательно прочитывая надписи на них, но фамилии все были незнакомые: «Должно быть, все какие-нибудь богатеи-купцы...» — думал он. Наконец тропинка вывела его на небольшую утоптанную площадку, посреди которой возвышался высокий белый памятник с бюстом, заостренный профиль которого рельефно вырезывался на фоне окружающей зелени. Несколько поодаль стоял другой, из серого мрамора, и Митрию прежде всего бросилась в глаз выпуклая надпись: Алексей Васильевич Кольцов. «Вот он! — подумал Митрий, чувствуя, как в груди его что-то подымается и захватывает дыхание, а руки и ноги холодеют. — А вот и Иван Саввич Никитин»... Поэты лежали рядом, и было что-то глубоко трогательное и в этом соседстве, и в этих бедных, почти убогих памятниках, собранных кое-как на гроши, а теперь забытых, облупившихся и потрескавшихся от времени. С стесненным сердцем, с закипающими на глазах слезами Митрий порывисто снял шапку и поклонился в землю сначала Кольцову, потом Никитину... «Да, вот они, лежат здесь оба и не чуют, что их песенки по всей России поются и читаются! Пошли им, господи, царство небесное!.. Много хорошего от них осталось и даже вот до него, глупого мужика, дошло... А ведь еще совсем молодые померли... тоже, видно, жизнь не сладка была».
О жизни Кольцова Митрий кое-что слыхал еще от покойного Петра Иваныча, но о Никитине ничего не знал и потому с особенным вниманием стал читать надписи на их памятниках, ища в них разгадки их ранней смерти. «Только тешилась мной злая ведьма-судьба,— прочел он у Кольцова, — только силу мою сокрушила борьба!»
— Э-эх! — горько воскликнул Митюха и перешел к Никитину.
«Вырыта заступом яма глубокая... — простонал будто кто-то у него над ухом. — Жизнь бесприютная, жизнь одинокая».
Митрия точно в сердце ударило этими словами... он растерянно оглянулся кругом, и слезы горючим потоком хлынули у него из глаз. А песня все стонала, и жаловалась, и рыдала.
...Вот она слышится, песнь беззаботная...
Гостья погоста, певунья залетная,
В воздухе синем на воле купается,
Звонкая песнь серебром рассыпается.
Тише!.. О жизни покончен вопрос...
Больше не нужно ни песен, ни слез.
Рыдающие звуки смолкли... только ласточки, эти «певуньи залетные», о которых пела скорбная песня, щебетали над могилами, да там, далеко, за оградой, смутно слышался городской гул, тяжело громыхали возы и все куда-то ехали без конца, и напряженно, злобно ругались ломовые... Митрий сел на лавочку, схватился за голову и рыдал; нестерпимая боль, жалость и тоска наполняли его душу; его блуждавшая в потемках мысль страшно просветлела и расширилась. Он плакал о Кольцове и Никитине, об их «одинокой и бесприютной» жизни, так рано порвавшейся, об их молодых силах, «сокрушенных борьбой»... Плакал о себе, простом деревенском парне, с темным будущим, с темною душой, ищущей света, — плакал о тех, которые бились из-за куска хлеба там, за белою стеною, которые бродили по городу, изнемогая от голода, ругались, везли куда-то камни, — озлобленные, дикие, приниженные, темные... Их было много, страшно много... тысячи, миллионы... Там был и его отец, Иван Жилин, и Домна, и его жалкий, кривоногий сынишка, и Сенька Латнев; там были и те, которые толпами шли к угоднику по пыльной большой дороге, — баба, у которой убило мужа на фабрике... старик, обиженный родным сыном... пьяные мужики и девки на берегу Дона... голодные мужики, ищущие работы... маленький пастушонок, которому не в чем ходить в школу... И все они такие жалкие, несчастные; все они живут в темноте, в темноте умирают, и некогда подумать им о чем-нибудь другом, кроме хлеба, и некуда им деться от бедности и темноты...
