Улав, сын Аудуна из Хествикена - Унсет Сигрид (читать книги бесплатно полные версии TXT) 📗

Глаза Стейнфинна забегали, взгляд стал неуверенным.

– Знай же, Улав: я хорошо помню, о чем шла речь у нас с Аудуном. Но ты сам, верно, понимаешь, сынок: не моя вина, коли обстоятельства мои переменились. Теперь же выдавать замуж моих дочерей будут Ивар и Колбейн…

Арнвид подошел к кровати.

– Помнишь, родич, я был с тобой в то лето на тинге и стоял рядом в горнице, когда ты и Аудун сговорили детей?

– Ты ведь был тогда малолеток, – быстро ответил Стейнфинн, – и не можешь почитаться свидетелем.

– Нет, конечно! – согласился Арнвид. – Но выслушай меня, Стейнфинн! В давние времена бывало так, что в случае крайней нужды, когда викингу [ 47] предстоял морской поход или он готовился в дальний путь, он отдавал дочь в жены тому, кому она была обещана при свидетелях. Отдавал без свадебного пира, лишь только объявив, опять же пред лицом достойных доверия свидетелей, о том, каков был уговор касательно приданого и дополнительного дара [ 48], а также о том, что эта помолвка отныне уподоблена законному браку.

Повернув голову, Стейнфинн поглядел на них на всех. Арнвид с жаром продолжал:

– Нынче сюда приехал брат Вегард – и здесь я, твой двоюродный брат, и старые твои челядинцы, которым ведом уговор меж Аудуном и тобой. Ты бы мог объявить о бракосочетании, а монах и я были бы наипервейшими свидетелями. Молодые поселились бы в летнем доме до тех пор, покамест не сочли бы пристойным отправиться к Улаву на юг. Брат Вегард благословил бы и выкуп невесты, и чаши жениха и невесты, и брачное ложе, составил бы грамоты об их имуществе…

Стейнфинн призадумался.

– Нет, – отрезал он, и голос его вдруг прозвучал устало. – Дочь моя не ляжет в брачную постель со своим суженым без свадебного пира, как дитя бедняка из жалкой лачуги. Да и потом могут начаться споры – венчанная ли она жена. Не понимаю, как тебе могло взбрести такое на ум, – распалился он, – ведь они же еще дети! На Улава и так свалится немало тягот, когда он встретится со своими родичами, которых не знает… Не хватало, чтоб я отослал его от себя, надев на шею такое ярмо, как дочь опального. А ей пришлось бы тайком выбираться из округи и идти под венец… когда рядом не будет ни его, ни моих родичей. Будь Улав хотя бы совершеннолетним, мы бы еще могли подумать об этом, но ныне, сдается мне, едва ли брак признают законным, коли такое дитя, как он, сам себя женит…

– Неужто мало того, что родной отец дозволил мне обручиться с девушкой? – сказал Улав. – А потом, ты был моим опекуном…

– Ты и сам не ведаешь, что говоришь… Ты выпросился в поход, но ежели душеприказчики Маттиаса призовут тебя к ответу за это дело, прок будет невелик, коли твои родичи смогут сказать, что ты был несовершеннолетний мальчишка, бывший у меня на службе. Иное дело, коли ты человек женатый, совершеннолетний, да к тому же еще мой зять! Нет, мой долг перед Аудуном, другом моим, не потворствовать подобному неблагоразумию – особливо ныне, когда я, быть может, невдолге свижусь с ним.

– Выслушай меня, Стейнфинн! Как бы там ни было, а я уж давно вырос и не стану повиноваться другим, когда ты помрешь, особливо родичам моим, о коих я раньше и слыхом не слыхал и коих видом не видал. Лучше я женюсь, стану сам себе господин и отважусь глядеть опасности в лицо.

– Ты болтаешь, как неразумное дитя, – нетерпеливо вымолвил Стейнфинн. – Будет так, как сказал я! И оставь меня – нет у меня более сил.

Прежде чем Арнвид и Улав отправились почивать, старший вынес это дело на суд брата Вегарда. Но монах никоим образом не пожелал взять на себя переговоры со Стейнфинном, дабы попытаться сломить его волю. Он полагал: Стейнфинн рассудил справедливо и мудро, да и ему, брату Вегарду, не подобает прикладывать руки к свадьбе, которую играют, невзирая на то, что помолвка не была оглашена трижды в приходской церкви в дни богослужений. Сомнительно здесь даже то, имеет ли Улав право, будучи несовершеннолетним, заключать сделку о выкупе невесты, чтобы брак считался законным. И вообще ему, брату Вегарду, не по душе, когда играют свадьбу без венчального обряда. И он ни в коем случае не станет писать какие-то там грамоты. Более того, он немедля уедет из Фреттастейна, ежели они заключат столь сомнительную сделку.

Вскоре Стейнфинну стало хуже, и когда Улав бывал в верхней горнице у приемного отца, он не мог заставить себя снова затеять разговор о женитьбе. И даже с Арнвидом он об этом не заговаривал.

Но вот во Фреттастейн прибыли Ивар, сын Туре, единокровный брат Стейнфинна, и Колбейн с сынами; они получили весть: жизнь больного близится к концу. На другой день по приезде родичей Улав попросил Арнвида пойти с ним куда-нибудь, где можно потолковать с глазу на глаз.

Он не осмеливался говорить с Арнвидом до нынешнего дня – боялся того, что скажет его друг. Немало ночей на этой неделе провел Улав в светелке у Ингунн. Она тоже была разочарована и удручена: ведь отец ее столь неожиданно учинил им такие препятствия. Но ей и в голову не приходило, что речи Стейнфинна означают нечто большее, нежели простую отсрочку их с Улавом свадьбы в Хествикене. Она глубоко сокрушалась о муках отца и о смерти матери и все печали поверяла Улаву; казалось, она изойдет слезами, если не укроется в его объятиях. И Улав мало-помалу махнул рукой на все свои благие намерения о воздержании и дозволял ей все глубже и глубже вовлекать себя в любовный угар, – к тому же Ингунн была так хороша собой! Однако же страх и угрызения совести, будто вечные муки, гнездились в его сердце. Когда Ингунн засыпала, прильнув к его груди, он, лежа рядом, горько страдал; страдал оттого, что она была столь простодушна в своей любви; казалось, ей были чужды и страх, и раскаяние. Тайком выбираясь от нее на рассвете, он испытывал лишь усталость и печаль.

Он боялся, как бы она не попала в беду еще худшую. Но не в силах был сказать об этом девушке. И уж вовсе не осмеливался признаться, будто боится, как бы дело еще больше не отяготилось. Ему и на ум не приходило, что можно оспаривать законность их помолвки. Но нынче место, которое он все эти годы занимал в усадьбе, нежданно предстало как бы в другом свете. К нему никогда не относились иначе, чем к родным детям Стейнфинна, но даже при том, что родители все эти последние годы так мало пеклись о детях, все равно многое было до крайности странно. Ведь ни Стейнфинн, ни Ингебьерг ни разу даже не упомянули о женитьбе Улава на Ингунн, а Стейнфинн ни разу не справился, как управляют имением его будущего зятя. Правда, Улава не жаловал Колбейн, но на это, может быть, и не стоило обращать особого внимания – тот бывал часто высокомерен и недружелюбен ко многим. С хвастливыми, горластыми сынами Колбейна Улав никогда не мог сдружиться. Но он не думал, что тому есть иная причина, кроме одной: они почитали себя взрослыми, а его – ребенком. Но если они все время смотрели на него как на человека, который должен стать их родичем… Все это вдруг показалось ему более нежели странным. «Бывший у меня на службе», – сказал о нем Стейнфинн – но ведь он, Улав, никогда не получал жалованья в усадьбе, так что нечего и обращать внимание на слова приемного отца – это лишь хитроумное измышление, придуманное, дабы избавить Улава от кары за то, что он ходил со Стейнфинном в поход, когда тот убил Маттиаса.

Улав с Арнвидом стали подниматься в горы, направляясь через пашни к северу, в сторону леса. Они остановились у голых, поросших мхом скал. Отсюда видны были дома, стоявшие внизу на склонах гор и окруженные со всех сторон лесом.

– Давай-ка посидим здесь, – сказал Улав. – Тут уж никто нас не подслушает.

Но сам продолжал стоять. Арнвид сел, глядя на своего молодого друга.

Улав сдвинул белесые брови – его светлый вихор так отрос, что почти закрывал их; оттого и лицо его казалось еще более широким, круглым и угрюмым. Его твердые бледные губы были сурово сжаты, а взгляд – строптив, но невесел; за последние недели Улав заметно повзрослел. Чистая, невинная ребячливость, которая была ему так к лицу и так красила его еще и потому, что вообще-то он казался рослым и серьезным, истаяла, как роса на солнце. Печать серьезности, уже совсем иной, чем прежде, лежала на хмуром, измученном лице Улава. Светлое лицо его, обрамленное золотистыми кудрями, уже не выглядело свежим, как раньше, а было истомленным, под глазами же легла синева.