Дом под утопающей звездой - Зейер Юлиус (е книги .TXT) 📗
Левана была римской богиней, которая совершала при новорожденном ребенке первую службу облагораживающей кротости, являя в своих поступках величие, свойственное всюду человеку, и доброту невидимых сил, которые и в языческий мир нисходят иногда, чтобы быть ему опорой.
В момент рождения, едва лишь младенец в первый раз вдыхал воздух нашей печальной планеты, его клали на землю.
Но сейчас же вслед за этим, чтобы такое высшее творение не ползало во прахе дольше мгновения, отец, или какой-нибудь близкий родственник вместо него, поднимал ребенка вверх, велел ему свысока осмотреться кругом, как царю всего этого мира, обращал лицо его к звездам, говоря в сердце своем, быть может: «Смотрите, вот нечто, большее вас!»
Этот символический обряд представлял собою обязанности Леваны.
И это таинственная владычица, которая никогда, ни пред кем не открывала лица своего (кроме меня во сне) и всегда действовала через заместителей, получила свое имя от латинского слова (которое до сих пор остается итальянским словом) levare — подниматься кверху.
Вот объяснение имени Леваны.
Здесь и начало тому, что многие принимали Левану за покровительственную силу, наблюдающую за воспитанием детей.
Она, которая при рождении младенца не могла вынести даже примерного изобразительного унижения существа, отданного под ее высокое покровительство, разве могла бы вытерпеть действительное унижение ребенка, происходящее от неразвития его врожденных способностей!
Поэтому она наблюдает за воспитанием человека.
Но под воспитанием Леваны нужно понимать не ту жалкую машину, которая движется при помощи букварей и грамматик, а могучую систему соединенных сил, сокрытую в глубоком лоне человеческой жизни, которая при посредстве страсти, борьбы, искушения, силы противодействия неустанно действует на детей, не останавливаясь ни днем, ни ночью, как ни на одно мгновение не останавливается сам могучий круг тех дней и ночей, минуты которых, как неутомимые, мелькающие в пролете спицы, вечно кружатся.
И если Левана с такими помощницами совершает свое дело, как глубоко должна уважать она действие скорби!
Но ты, читатель, вероятно, думаешь, что дети вовсе не подвергаются такой скорби, как моя?
Я не хочу утверждать, что они везде способны к ней.
Но есть больше, чем вы предполагаете, таких, которые умирают от печали.
Я расскажу вам обыкновенный случай.
Правила школы в Итоне требуют, чтобы мальчик провел там двенадцать лет.
Он выходит оттуда на восемнадцатом году жизни, а поступает туда на шестом.
Дети, оторванные в таком возрасте от матерей и сестер, очень часто умирают.
Я говорю только то, что знаю.
Никакой признак не позволяет назвать их болезни печалью, и все же она — печаль.
Печаль этого рода и в таком возрасте убила детей больше, чем можно было бы предполагать.
Поэтому-то Левана часто сталкивается с силами, которые потрясают человеческое сердце; поэтому же она так страстно возлюбила скорбь.
«Эти владычицы, — тихо шептал я себе, смотря на помощниц, с которыми разговаривала Левана, — это Скорби, и их три, как три Грации, которые красотой украшают жизнь человека; есть также три Парки, которые ткут темные ткани человеческой жизни на своих таинственных пяльцах, всегда в красках отчасти траурных, а иногда, гневно, трагическим пурпуром и чернотой; также есть три Фурии, которые на зов приходят с той стороны гроба мстить за грехи, совершенные здесь; а когда-то было только три Музы, которые настраивали арфу, трубу и лютню на великие подвиги страстного человеческого творчества.
Это Скорби, которых я знаю всех трех».
Последние слова я говорю теперь; в Оксфорде я говорил: «Из которых я знаю одну, а двух остальных, должно быть, даже слишком, узнаю после».
Потому что уже весной моей молодости я видел (мглисто обрисовывающиеся на темном фоне моих снов) неясные контуры этих страшных сестер.
Эти сестры — как мне назвать их?
Если я скажу просто «Скорби» — название легко может быть неверно понято, кто-нибудь мог бы подумать, что речь идет о скорби личной, о мелких случаях скорби, тогда как мне нужен термин, выражающий сильные абстракции, которые входят во все индивидуальные страдания человеческого сердца, и я стараюсь представить их в олицетворениях, то есть облеченными в человеческие особенности жизни и наделенными функциями, напоминающими тело.
Так назовем их «Матерями Скорби».
Я хорошо знаю их, и прошел я все их царства.
Это три сестры одного таинственного семейства: их пути далеко расходятся один от другого, но царство их не имеет конца.
И я часто видел их, как говорили они с Леваной; иногда они говорили обо мне. Значит, они говорят?
Ах, отнюдь нет!
Виденья властные, как они, презирают несовершенства речи.
Они могут подавать голоса посредством человека, когда живут в сердцах человеческих, но между собой не знают они ни голосов, ни звуков; вечное молчание господствует в царствах их.
Они не говорили, когда разговаривали с Леваной, не шептали, не пели, хотя не раз мне казалось, что они могли бы петь, потому что на земле часто я слышал разрешение их тайн на арфах и тамбуринах, на цимбалах и органах.
Как Бог, которому служат, они обнаруживают желанья свои не звуками, которые исчезают, не словами, которые ошибаются и обманывают, а знаками на небе, переворотами на земле, волненьями скрытых рек, геральдическими знаками, рисующимися на фонах тьмы и иероглифами, высеченными на мозговых покровах.
Они беспорядочно кружились, я считал шаги их.
Они сигнализировали из <телеграфного> отделения, я разбирал их сигналы.
Они чинили заговор, мой глаз следил в темноте за их умыслами.
Их были символы, слова же — мои.
Кто эти сестры?
Что они делают?
Я опишу их образ и существование, если образом можно назвать постоянно расплывающиеся контуры, и если существованием могут быть вечные порывы вперед и потом снова вечные отступления среди теней.
Старшую из трех сестер зовут Mater Lacrimarum — Мать Слез.
Это она день и ночь ропщет и безумствует, призывая скрывшиеся облики.
Она стояла в Риме, когда был слышен горестный голос — голос Рахили, плачущей о детях своих и не могущей утешиться.
Она стояла в Вифлееме в ту ночь, когда меч Ирода опустошал колыбели невинных, когда навеки задержаны были маленькие шажки, топот которых, раздавшийся наверху, в детских комнатах, пробуждал в любящем сердце домашних радостную дрожь, не остающуюся без эхо даже в небесах.
Глаза ее то ласковы, то проницательны, то страстны, то сонны; часто поднимаются они к небесам, часто вызывают Небо.
На голове у нее диадема.
А из воспоминаний детских я знал, что с ветрами она может улететь далеко, когда услышит рыданья молений или гром органов, или когда увидит процессию летних туч.
Эта сестра, самая старшая, носит у пояса ключи сильнее райских, отпирающие каждую избу и каждый дворец.
Она сидела, я это знаю наверняка, все прошлогоднее лето у ложа слепого нищего, того самого, с которым я так часто и так охотно беседовал, восьмилетняя набожная дочка которого, с солнечным личиком, воздержалась от искушений игр и деревенской веселости и целыми днями ходила по пыльным дорогам со своим несчастным отцом.
За это Бог послал ей великую награду.
В весеннюю пору года, когда еще ее собственная весна цвела наиболее пышно, Он призвал ее к Себе.
Но слепой отец все еще оплакивает ее; все еще в полночь снится ему, что маленькая ручка, которая водила его, до сих пор покоится в его руке, и всегда просыпается он в темноте, которая стала теперь для него новой, более глубокой темнотой.
Та же Mater Lacrimarum сидела всю зиму сорок пятого года в спальне одного из королей и выколдовывала перед его глазами дочь его (не менее набожную и любящую), которая не менее безвременно и внезапно ушла к Богу и оставила после себя тьму, не менее глубокую.
При помощи ключей своих проскальзывает Мать Слез непрошеной, призрачной гостьей в комнаты бессонных мужей, бессонных жен, бессонных детей; от Ганга до Нила, от Нила до Миссисипи.
