Страдания князя Штерненгоха (Гротеск-романетто) - Клима Владислав (читать книги онлайн без сокращений .TXT) 📗
Они были спокойны все это время, но когда голодранец протянул руку к моему горлу — ого! Сначала на него бросился яростным, львиным прыжком Лев. Но и тогда — голодранец только слегка закачался от страшного толчка. Щека его была разорвана, однако он молниеносно, схватив левой рукой могучего пса за глотку, правой ударил по его черепу. И Лев, который когда-то разорвал напавших на него трех цыган, беззвучно лежал на спине, лишь подрыгивая в оцепенении лапками. Но в ту же секунду на негодяя набросился Слон, самая большая собака в мире. На этот раз мерзавец свалился, кровь ручьем хлынула из его разорванного плеча. Но тут же — чудом — Слон отлетел в угол! Голодранец молниеносно вскочил — и они с собакой одновременно бросились друг на друга. Слон, схваченный за глотку, прижатый спиной к груди мерзавца, хрипя, дергался так яростно, что это свалило бы и трех человек. Но этот изверг, даже не шатаясь, понес его к окну и приговаривал, вовсе не запыхавшись, почти нежно:
— Извини, дорогой, что я нажимаю на твою шейку; но что поделаешь, раз ты такой глупышка. Я надеюсь, что ты не будешь таким неловким и не сломаешь лапки, ведь это всего лишь второй этаж!
И тут, остановившись, он поцеловал животное в нос, под которым, в кровавой пене, яростно лязгали прямо ему в лицо страшные клыки. Потом выбросил Слона из окна.
Только теперь я овладел собой и с воплем бросился бежать. На пороге я упал в объятия толпы своих верных слуг, которые, услышав рык сенбернаров, поспешили мне на подмогу. Я еще видел, как негодяй, все-таки утомленный борьбой с животными, отступил в соседнюю тупиковую комнату, в окна которой была вставлена прочная решетка, схватил поперек туловища одного из слуг, который за ним протиснулся, и, держа его горизонтально, вытолкал его телом всех остальных вон и запер перед ними дверь. После этого я потерял сознание.
Я пришел в себя опять в своей спальне примерно часа через два. Как во сне, я слышал ужасный грохот, крики сотни голосов, стрельбу из ружей. Потом я снова впал в блаженное беспамятство.
Только на следующий день я узнал, чем все это кончилось.
Голодранцу, который, между прочим, до того как появился надо мной спящим, ударами кулака оглушил обоих охранявших меня слуг, одного из них так радикально, что его череп раскололся как глиняный горшок, — пришлось остаться в комнате, из которой не было выхода. Хотя он и тряс решетки окон, расшатал их, но выломить их даже у него не хватило сил. Он лег на пол и закурил трубку. Мои слуги слышали за дверью, как он ворчит:
— Демоночка, ты мертва. Ясно, я это чувствую. Это предвиделось. А это и хорошо. Черт побери все! Я?.. Я не выберусь отсюда, это почти ясно. А если все-таки? Я бы даже и не хотел. Я все-таки тебя люблю немного больше, чем следует. Здесь все мерзость. Ты — ты там — Белая. Может быть, ты выше меня… Поэтому ты меня и увлекаешь с собою… Жизненное предначертание? Верить в него — это рабство. К Тебе, Единственная!.. Но обещаю, что я еще устрою по Тебе хорошую тризну…
Поняв, с каким негодяем они имеют дело, мои слуги послали во все соседние селения за жандармерией и полицией. Через два часа здесь было восемь жандармов и не знаю сколько полицейских. А с ними толпа вооруженных деревенских жителей.
В пять часов пополудни — в час, когда Хельга была заключена в голодную тюрьму, они начали наступление. Топорами разнесли в щепки дверь.
Только теперь голодранец отложил в сторону трубку. Но тут же тяжелый дубовый стол полетел в группу жандармов, наступавших с примкнутыми штыками. С такой стремительностью, что у ближайшего из них череп разлетелся вдребезги. Остальные валялись в одной куче. А изверг бросился вперед, сжимая в правой руке тяжелую латунную штангу от шторы.
Говорят, что даже не было видно ее золотого блеска, так быстро она мелькала. Лопались черепа, брызгали мозги. Одному полицейскому штанга, несмотря на то, что она круглая и толстая, разрубила горло до самого позвоночника.
Он прорвался через обе комнаты; очутился в коридоре, также набитом вооруженными людьми. Но и там он неудержимо пробивался вперед. Все перед ним расступались, больше всего при виде его звериного лица, чем его штанги — в целом в тот день его жертвами стали 18 человек убитых и еще больше раненых. Он пробился к окну коридора. Выпрыгнул. Побежал по двору дальше. За его спиной гремели выстрелы. Невероятным прыжком он еще сумел вскочить на высокую стену. Но там закачался. На другую сторону уже не спрыгнул. Лег на живот и, дергаясь, схватился за грудь. Осторожно к нему сбегались мои защитники. «Ближе к Тебе, Демона! — услышали они. — Вечность — Ничто — бесконечная Красота — как это все интересно — изумительно смешно — ха-ха-ха». С хохотом этот ублюдок издох. Но его смерть укрепила мое решение, что Демона должна умереть. Если бы она знала, что он здесь околел — о! ни одна львица, преследующая тех, кто застрелил ее супруга, похитил ее детенышей, не могла бы быть ужаснее; а, говорят, ничего в мире нет более страшного.
Я вздохнул с облегчением. Но и к тебе, трусливый негодяй, будь милостив Бог, который хотя и наделил тебя большой физической силой, но не дал абсолютно никакой нравственности и характера.
Его похоронили на скотомогильнике. Слон и Лев, к счастью, остались живы и здоровы.
20 декабря.
Я опять живу в своем замке, Сауштейне, недалеко от которого в лесу я увидел Ее призрак. Замок веселый, стоит на приветливой равнине, не как та крепость, лежащая в зловещих горах. Здесь мне всегда бывало хорошо. А ныне — ныне — О!
Напрасно я ожидал, что меня оздоровит уверенность. Ах, как человек преувеличивает, приукрашает то, в чем видит свою единственную надежду, свое спасение! Всегда золотит свои мнимые спасительные якоря!.. Колебаний у меня больше нет, но уверенность страшнее неуверенности! Я балансировал между драконом: Демоной, которая, может быть, живет до сих пор, и гидрой: ее призраком. Теперь я вижу, что одно смягчало, делало терпимым другое; я убегал от одного к другому, — и при этом мне было не так уж плохо. А теперь гидра полностью поглотила меня, и ничто уже не вливает в меня целительного сомнения… О, ничего нет лучше сомнения, неуверенности, скепсиса, сумрака — поэзии — феерии… Теперь я уже не боюсь ее кинжала, — но зато чего-то еще более ужасного. Живая могла убить мое тело; мертвая — душу мою — да и тело вдобавок. Моя совесть могла раньше быть спокойнее, потому что я все-таки не был окончательный убийца. Теперь я чувствую себя самым последним проклятым в аду, осужденным на то, чтобы дьявольские силы меня постепенно замучили — безумием, по сравнению с которым любые человеческие страдания ничего не значат. Теперь я понимаю все: я тебя, Демона, медленно уморил голодом, а ты меня, мстительница, убьешь еще медленнее, и чем-то гораздо более ужасным…
Существует вечная кара Божия. И все сущее, ради тайного греха, в темнотах вечности свершаемого, подвергнется смертельному бичеванию. Благо тому, кто испустит дух после первых ударов, еще блаженнее тот, кого прут толщиной с бревно убьет одним махом — лучше всего сразу после рождения. Но большая часть людей осуждена на медленную смерть утонченным бичеванием на первый взгляд безобидными розгами, в срок от 20–40 до 70 лет; это «безобидное» ужаснее всего. Вот так теперь я гляжу, через страдание, на Мир: неторопливое бичевание всех его созданий — преступников — каким-то отвратительным палачом. Боже, прости кощунство полураздавленному червю…
Мой спасительный якорь — уверенность — только глубже вверг меня в омут. Жуткие угрызения совести, бездонная, чудовищная боль, отчаяние от всего, — ночь, ночь, ночь. Вот что я приобрел, получив уверенность. Но прежде всего: страх перед Ее духом… Вижу ее постоянно, постоянно, до безумия постоянно! Лишь ее, лишь ее! лишь измазанное лицо ее, жуткую тряпку в ее прекрасных, эфирных устах… ничего не слышу, кроме бесконечного хрипения задыхающейся… это продолжается целыми неделями — я сошел бы с ума, если бы мне пришлось это описывать далее… Я — я — ведь добрый человечек — как я мог совершить нечто подобное?.. Боже мой, Боже мой!
