Барнеби Радж - Диккенс Чарльз (бесплатные книги полный формат TXT) 📗

Между тем удары сыпались градом не только на ворота, но и на мощные стены тюрьмы, ибо те, кто не мог добраться до ворот, изливали свою ярость на все, что было под рукой, даже на эти массивные каменные глыбы, хотя оружие разбивалось о них вдребезги, а руки и плечи у нападавших так болели, как будто эти стены, упрямо сопротивляясь, возвращали им удары. Когда большие кузнечные молоты забарабанили по воротам, звон железа о железо покрыл весь оглушительный шум, искры сыпались дождем. Люди стали работать партиями, через короткие промежутки сменяя друг друга, – для того, чтобы не истощать силы. А ворота все стояли, несокрушимо-крепкие, неумолимые и мрачные, такие же, как всегда, если не считать вмятин и царапин, оставленных молотами на их поверхности.

Пока одни, не жалея сил, делали эту тяжелую работу, другие, приставив лестницы к стенам тюрьмы, пытались взобраться на них, а третьи дрались с отрядом полиции в сто человек (который в конце концов был оттеснен назад и частью смят под ногами толпы), группа бунтовщиков осаждала дом начальника тюрьмы. Ворвавшись, наконец, внутрь, они вытащили на улицу всю мебель и сложили ее в кучу у ворот, чтобы развести костер и поджечь их. Поняв их цель, все, кто разбивал ворота, побросали свои орудия и стали помогать складывать костер, который скоро занял всю ширину улицы до середины мостовой и был так высок, что теперь уже только с лестницы можно было подбрасывать в него топливо. Когда все добро Экермена до последней нитки было брошено па Этот грандиозный костер, его облили смолой, дегтем да вдобавок еще скипидаром – всем этим бунтовщики запаслись заранее. Деревянные части тюремных ворот облили также, ни одна перекладина, ни одна балка не были забыты. Когда это адское «помазание» было окончено, костер подожгли факелами и горящей паклей, и все, отступив, стали ожидать результатов.

Мебель из очень сухого дерева, облитая к тому же легко воспламеняющимися веществами, вспыхнула сразу. Бушующее пламя с ревом взметнулось вверх и огненными змеями оплетало фасад тюрьмы, покрывая его черной копотью. Вначале толпа, теснившаяся вокруг, выражала свой восторг только взглядами. Но когда пламя стало жарче, затрещало грознее, разбегаясь повсюду, загудело, как в гигантской печи, когда оно осветило и дома напротив, открыв взорам всех не только бледные и ошеломленные лица в окнах, но и самые потаенные уголки в каждой комнате; когда сквозь вишневый жар и блеск огня стало видно, как он словно дразнит ворота, играет с ними, то приникая к их непоколебимой железной груди, то сердито и капризно отскакивая прочь и взвиваясь высоко в небо, а в следующее мгновение, возвращаясь, заключает их в свои жгучие и гибельные объятья; когда он распылался настолько, что стали видны, как днем, часы на колокольне церкви Гроба Господня [84], стрелки которых так часто отмечали смертный час осужденных, и флюгер на верхушке башни засверкал в этом необычайном освещении, как осыпанный бриллиантами; когда почерневшие камни и кирпич стали красными в отблесках пламени, а окна засияли червонным золотом; когда стены и башни, крыши и дымовые трубы в этом мерцающем блеске как будто завертелись, закачались, как пьяные; когда множество предметов, раньше совсем не заметных, вдруг полезли в глаза, а вещи знакомые и привычные приняли какое-то новое обличье, – тогда толпе словно передалось бешенство стихии и, сотрясая воздух громкими криками, ревом и таким адским шумом, какой, слава богу, редко приходится слышать, все принялись швырять в огонь что попало, чтобы он горел еще ярче.

Жар был так силен, что на другой стороне улицы краска на домах трещала, вздувалась пузырями, корчась, словно под пыткой, и осыпалась, стекла в окнах лопались, железные и свинцовые крыши раскалились так, что могли обжечь до волдырей неосторожно притронувшуюся к ним руку, а воробьи стремительно разлетались из-под карнизов и, одурманенные дымом, трепеща крылышками, падали в костер. Но, несмотря на все это, неутомимые руки не переставали поддерживать огонь, и вокруг него все время суетились люди. Рвение их не ослабевало, они не только не отходили, но лезли поближе к костру, так упорно напирая на передних, что те каждую минуту рисковали свалиться в огонь. Если кто-нибудь падал, ослабев или потеряв сознание, десять других спешили занять его место, и ни мучительная жажда, ни боль, ни страшная давка не останавливали их. Тех, кто, упав без чувств, не попадал в огонь и не был затоптан, уносили во двор соседней харчевни и отливали водой из колодца. В толпе ведра с водой передавались из рук в руки, но всем так хотелось пить, что жаждущие вырывали друг у друга ведра, и чаще всего воду расплескивали, прежде чем кто-либо успевал хотя бы омочить в ней губы.

Среди всего этого шума и гама те, кто был ближе к костру, собирали в кучу выскакивавшие из него головни и подгребали жар к воротам, которые были уже сплошной стеной огня, но все еще держались и, накрепко запертые, преграждали доступ внутрь тюрьмы. Люди эти через головы толпы передавали громадные пылающие головни чем, кто стоял у приставных лестниц, и они, поднявшись на самые верхние перекладины и держась одной рукой за стену, пускали в ход всю свою силу и ловкость, чтобы забросить эти головни на крышу или вниз, во внутренние дворы тюрьмы. Им это часто удавалось, и скоро к творившимся вокруг ужасам прибавились новые, кошмарные: арестанты, запертые на ночь в камерах, увидев из-за решеток вспыхнувшее в разных местах и быстро разгоравшееся пламя, поняли, что им грозит опасность сгореть заживо. Страшная паника распространялась из камеры в камеру, из одного двора в другой, и вся тюрьма загудела от диких воплей, призывов и душераздирающих криков о помощи. Они были слышны снаружи, покрывая рев толпы и треск огня, и в них было столько смертной муки и отчаяния, что все, даже самые бесчувственные головорезы, дрожали от ужаса.

Примечательно, что крики о помощи стали доноситься прежде всего из той части тюрьмы, которая выходит на Ньюгет-стрит; здесь, как всем было известно, содержались приговоренные к смерти, которых должны были казнить в четверг. И эти-то четыре человека, которым так мало оставалось жить, не только первые испугались, что могут сгореть, но все время неистовствовали больше всех. Несмотря на толщину стен, снаружи было ясно слышно, как они кричали, что ветер дует в их сторону, что огонь сейчас доберется до них, молили тюремщика тушить пожар, залить его водой из полного бака во дворе. В криках этих обреченных звучала такая безумная жажда жизни, словно каждого из них ожидало впереди счастливое и почетное будущее, а не всего только двое суток томления за решеткой и затем позорная насильственная смерть.

Никакими словами не описать душевные муки сыновей одного из этих несчастных, когда они слышали (или думали, что слышат) голос отца, звавшего на помощь. Они ломали руки и метались во все стороны, как безумные; потом один влез на плечи другому и пробовал взобраться на высокую стену, усаженную наверху железными остриями и шипами, но сорвался и полетел вниз, в толпу. Полученные ушибы и царапины его не остановили, он снова полез, опять упал, опять полез, а когда понял, что все его попытки ни к чему не приведут, стал колотить в стену кулаками, рвать ее ногтями, словно надеясь пробить в ее толще брешь и проложить себе путь в тюрьму. В конце концов оба брата протиснулись к главным воротам (тогда как это никак не удавалось даже тем, кто был вдесятеро сильнее), и их видели в пламени – да, да, среди пламени! Они пытались высадить ворота ломами.

Не только этих двоих так потрясли вопли арестантов. Женщины, стоявшие в толпе зрителей, громко рыдали, ломали руки или затыкали уши, многие падали без чувств. Те из мужчин, кто стоял далеко от стен и не мог участвовать в осаде, так жаждали деятельности, что вырывали камни из мостовой с яростной поспешностью, будто это были стены тюрьмы, которые надо было разрушить. Ни один человек в этой массе людской ни минуты не стоял спокойно. Все словно обезумели.