Сон в начале тумана - Рытхэу Юрий Сергеевич (электронные книги без регистрации TXT) 📗
Ранним утром, воспользовавшись тем, что Пыльмау вышла в чоттагин потолочь мороженое нерпичье мясо, Джон сказал Кэлене:
— В твоей мудрости никто не сомневается. Но настоящая мудрость в том, чтобы делать добро не избранным, а всем.
— Что ты хочешь сказать? — учтиво спросила Кэлена.
— Ты знаешь, что мы живем при новой жизни, — ответил Джон. — Мы должны сообща заботиться о благе всех живущих. Погляди, пароход привез товары не кому-то одному, а всем энмынцам. И новый вельбот принадлежит не Орво и не Армолю, а всем сразу. Так вот, я тоже хотел бы, чтобы удача моя принадлежала не одному мне, а всем охотникам Энмына.
Кэлена усмехнулась.
— Но ведь общее идет от новой жизни, — ответила она. — А я пришла к тебе из прошлого. Я знаю, что большевики не жалуют шаманов, говорят, повыгоняли с родной земли и храмы сожгли. Уж пусть удача, которую посылают боги, идет тебе одному, который признает бога.
— Откуда тебе известно, что я признаю бога? — спросил Джон, всю жизнь считавший себя атеистом.
— Вот он смотрит на тебя, — просто и буднично сказала Кэлена, показывая на бога, висевшего на угловой перекладине.
— Я давно перестал его замечать, — усмехнулся Джон.
— Это хорошо, — ответила Кэлена. — Значит, он стал тебе привычным и близким.
Джон теперь старался отправляться на охоту с кем-нибудь в паре, чтобы все видели, что в его удачливости нет никакой колдовской силы. И все же ему неслыханно везло.
Но подул северный ветер, закрыл близкие разводья, и кончилась Джонова удача.
Потом пришла зимняя стужа и темень. Пурга замела яранги, оставила от школы лишь одну железную трубу и длинный, косо уходящий снежный туннель — в дверь, а сбоку — выемку в снегу, куда глядели два маленьких школьных окошка.
Яко уходил в школу ранним утром, чуть позже того часа, когда Джон отправлялся на морской лед.
Медленно расходилась синева полярной ночи. Громкий скрип сухого мерзлого снега раздражал, вызывал тоскливые размышления о голоде, о холодном пологе и плачущих детях. У энмынцев не было никаких запасов. Разве можно считать за настоящую еду несколько мешков с мукой, которые привез пароход? Да и муку эту просто так даром нельзя брать, за нее надо платить песцовыми шкурками, пыжиками, моржовыми бивнями. За песцовыми сейчас почти никто не ходит. Изредка на своих еще крепких собаках выезжает Армоль. Он часто возвращается с добычей, торопливо обдирает зверей, сушит шкурки и, не выделав их как следует, несет Орво или Джону и просит дать муки и сахару. Отказать нельзя, потому что Тэгрынкеу дал строгий наказ: в первую очередь продавать муку и сахар за пушнину, и только в крайнем случае — за нерпу и оленьи шкурки. Брать продукты еще можно за моржовые бивни. Но их нет. Бивни унесли с собой моржи, которых распугал огромный белый пароход с туристами… Джон вдруг представил себя на месте одного из этих туристов. Стоял бы так же, как те пассажиры, на палубе, жадно вглядывался в унылые, безрадостные берега, нацеливался фотоаппаратом на диковины, снимал бы на берегу старого Орво, Тнарата, детей, стариков и женщин, Пыльмау… А потом возрадовался победному крику белого парохода, потрясшему скалы и морскую поверхность. Сейчас бывшие пассажиры туристского парохода сидят в уютных, теплых гостиных, в мягких креслах, взахлеб рассказывают об опасных приключениях в азиатском селении Энмын, о толпе недружелюбных дикарей, среди которых выделялись двое большевиков — Джон Макленнан и Антон Кравченко… Нет никакого сомнения в том, что и капитан, и остальные пассажиры посчитали Джона настоящим красногвардейцем. Ну и что же! В этой ситуации Джон Макленнан на стороне большевиков. Джон внутренне усмехнулся, и — бывает порой такое у человека — перед его мысленным взором в одно мгновение прошла вся его жизнь. Горько обнаружить, что он так и не нашел главной цели, того лучезарного будущего, которое он мог бы обещать своим детям… А вот у большевиков это будущее есть. По крайней мере они вообразили, что есть, и Антон Кравченко, при всей мягкости своего характера, настоящий фанатик новых идей… И в который раз Джон ощутил острое чувство зависти к энмынскому учителю Антону Кравченко, к Тэгрынкеу, к Алексею Бычкову и Гавриле Рудых, которые сейчас в трудном пути в далекий Петроград…
Громкий треск возвестил о том, что недалеко открылось раззодье. Джон поднялся на ближайший торос. Вместо ожидаемого разводья он увидел небольшую трещину, куда не мог протиснуться не только тюлень, но даже рыба.
Путь лежал дальше от берега, к местам, где течение могло потревожить толстый крепкий лед.
Заря потухала, наступал дневной свет, нестерпимо синий, бессолнечный. Луна поблекла, словно слиняла с неба, остались лишь самые яркие звезды.
Джон дошел до места, где обозначалась разница между движущимся льдом и припаем. Теперь это была только условная граница, потому что на всем пространстве, сколько мог охватить взгляд, лед неподвижен, и, казалось, не было в природе такой силы, которая могла бы разрушить прочный ледовый покров и открыть воду. Трещины свидетельствовали лишь о том, что мороз достаточно силен.
Там, где попадались большие плоские льдины или покрытые снегом замерзшие разводья, снежный покров блестел нетронутой поверхностью и глаз не мог отыскать на ровной поверхности ни малейшего следа живого организма. От огромного пространства льда и холода нагромождений мертвых обломков возникало чувство собственного ничтожества, внутренний взор часто отстранялся, и Джон смотрел на себя как бы со стороны, — маленький человечек, вооруженный старым винчестером, медленно движется по бесконечному ледовому полю, и невдомек ему, что, иди он хоть месяц или больше, на пути не попадется ничего живого. Скоро человек устанет, прекратит движение, сядет, потом ляжет и медленно будет превращаться в безжизненный, пронизанный красными ледяными кристалликами застывшей крови кусок тощего мерзлого мяса.
Джон телом ощутил холод этих размышлений. Стужа шла изнутри, из собственного сердца, и от нее нельзя было отгородиться теплой одеждой, как от мороза. Тогда он стал думать о том, что под толщей льда плещется живая вода, плавают мелкие рачки, на дне лежат моллюски и нерпы, потому что они все же существуют. Роют усатыми мордами донный грунт, ищут лед потоньше и делают себе отдушины, если не могут найти открытое разводье. Есть где-то во льдах такие нерпичьи отдушины, и при терпении можно подстеречь зверя, который идет глотнуть свежего воздуха. Обычно возле таких отдушин сидят белые медведи… Но сегодня почему-то не видно ни белых медведей, ни даже их следов.
На закате небо заалело, синева загустела, и Джон повернул обратно, невольно замедляя шаг, выбирая другой путь, чтобы не оставить без внимания ни одного подозрительного пятнышка на белом, покрытом торосами пространстве.
Обычно, когда Джон поднимался на берег косы, на котором стояли яранги Энмына, он еще издали видел пляшущие отблески огней, зажженных в чоттагине женщинами, ожидающими мужей. Сегодня таких огней не было, и не будет их до тех пор, пока в Энмыне снова не станет вдоволь жира.
Джон уже был в нескольких шагах от первых яранг, как заметил слабый отблеск от школьного окошка. Это желтое пятнышко вдруг окатило Джона такой волной тепла, что ему стало действительно жарко, и он откинул назад малахай. Вместе с холодом в уши ворвался шум и громкие разговоры, свидетельствовавшие о том, что в Энмын приехали гости. «Что их принесло сюда в такое трудное время? — с неприязнью подумал Джон. — Если гости из Уэлена, то не преминут остановиться у меня или у Орво».
Пыльмау не вышла из яранги. Интересно, каким образом она догадывается, идет ли муж с добычей или пустой. Может, она подсматривает издали? Тогда совсем обидно, если она делает вид, что не заметила, как муж пришел с моря, а только кидает равнодушное «етти» и молча собирает скудную вечернюю еду.
Пыльмау не вышла его встречать, но ждала его в чоттагине и толкла в каменной ступе оленьи кости.
— Котел с вареным мясом давно тебя ждет! — радостно объявила она.
