Улав, сын Аудуна из Хествикена - Унсет Сигрид (читать книги бесплатно полные версии TXT) 📗
– Приходили, – просиял Эйрик и стал рассказывать, в какие игры они играли на этот раз.
– Ну и врешь же ты, парень, – строго сказал Улав. – Я все время глядел на тебя, здесь никого не было.
– Они удрали, как ты подошел, испугались твоей косы.
– Куда же они подевались, по какой дороге пошли?
– Ясное дело, домой пошли.
– Домой? А в какую сторону?
Эйрик нерешительно и немного боязливо глянул на отца. Но тут же глазенки его засветились.
– Пойдем туда, батюшка! – Он протянул отцу ручонку.
Улав повесил косу на дерево.
– Ну что ж, пошли, коли так!
Эйрик повел его к дому, потом на тун и на гору к западу от дома, откуда виден фьорд.
– Вон они где, – сказал он, указывая на узенькую полоску пологого берега, видневшуюся далеко внизу.
– Я никого не вижу, – отрезал Улав.
– Нет, их там нету. Теперь я знаю, где они.
Эйрик сначала повернул назад, к дому, но после свернул на тропинку, ведущую к пристани.
– Теперь-то я знаю, теперь я знаю! – радостно закричал он, подпрыгивая и семеня на одном месте, ожидая отца, потом снова забежал вперед, опять остановился, дождался отца, взял его за руку и потянул за собой.
Так он подвел его к самому крайнему сараю для рыбы. Улав им почти никогда не пользовался – рыбы в Хествикене ловилось теперь не так уж много. Разве что по весне, до того, как отправиться на сход на крестовой неделе в Осло. Улав хранил там кое-какие зимние припасы. Сейчас же сарай был пуст и не заперт. Эйрик втащил отца за собой в сарай.
Под полом сарая плескались волны и шлепались о сваи. Стены рассохлись, и повсюду зияли щели; солнечные блики плясали на воде, дрожали тоненькими искристыми полосками на стенах и потолке сарая. Эйрик глубоко вдыхал морской запах, смешанный с застарелым запахом рыбы и просоленного морем дерева, и лицо его сияло от возбуждения. Он задрал голову, глянул в глаза отцу и с улыбкой, полной ожидания, подвел его, крадучись, на цыпочках, к перевернутой вверх дном бочке, в которой Улав дубил шкуры.
– Здесь! – прошептал он и присел на корточки. – Здесь они и живут. Их можно увидеть, щелки снова стали большими. Мы могли бы их разглядеть получше, но сейчас они сидят и едят. Ты их видишь?
Улав перевернул бочку и пнул ее так, что она покатилась. Под нею ничего не было, кроме сору.
Эйрик глядел на него с улыбкой и собрался было уже что-то сказать, как увидел разъяренное лицо отца и застыл в ужасе с раскрытым ртом. Резко вскрикнув, он поднял руки, защищаясь от удара, и громко зарыдал.
Почувствовав, что он не в силах ударить мальчика, Улав опустил руку. Плачущий Эйрик казался таким маленьким и жалким, что отец почти устыдился. Он опустил руки мальчика, вытащил его из сарая и сел на куче разного хлама, держа сына перед собой.
– Ведь ты все врал, понимаешь ли ты это, каждое твое словечко про этих дружков – вранье да и только.
Эйрик не отвечал, он таращил глаза на отца, вовсе сбитый с толку, будто не понимая ни капельки из того, что тот ему говорил.
Дело кончилось тем, что Улаву пришлось взять Эйрика на колени, чтобы утешить его. Отец твердил ему, чтобы он никогда не говорил неправды, иначе его будут наказывать, но теперь уже говорил с ним много мягче, гладя мальчика по голове. Эйрик припал к груди отца и обнял его за шею.
Однако он так ничего и не понял. Улав заметил это, и на душе у него стало тяжко. Мальчик, которого он держал на руках, казался ему таким чужим и странным. Господи Иисусе, для чего было выдумывать такие небылицы! Улаву это показалось столь нелепым, что он начал сомневаться, в своем ли уме мальчишка.
После родов Ингунн не выходила из дому почти девять недель. Не то чтобы она сильно хворала или ослабела, просто ей нравилось сидеть в тесной избе, где все делалось для нее да для младенца, все же, что могло ее волновать, было отгорожено от нее стенами. Так она лежала, погрузившись в свое новое счастье. Младенец лежал у ее груди, а Эйрик все время забегал к ней. Под конец Улаву стало досадно – они прожили вместе так много тяжких лет, и все это время она цеплялась за него. Теперь же, когда Ингунн была счастлива и здорова и обрела вновь частицу своей прежней красоты и свежести, она заперлась от него с детьми. Но Улав не показывал виду, что ему обидно.
Наконец в воскресенье, после дня святого Лавранса, ее повезли в церковь. Эйрик спал, когда они выехали на рассвете. А когда они воротились из церкви, он встретил их на лужайке возле дома.
В последнее время завели новый обычай, который многие осуждали, говорили, будто это все равно что испытывать терпение господа своею гордынею. Молодые жены, приходившие в церковь брать очистительную молитву после родов, надевали, в особенности если родился сын, свой золотой венец – украшение высокородных дев – поверх головного платка.
Ингунн тоже надела свой золотой венец – бархатную ленту с золочеными розами – поверх шелковой повязки. На ней было красное платье и синий плащ с большой золотой застежкой.
Улав снял жену с седла. Эйрик стоял, не сводя изумленных глаз со своей красивой матери, любуясь ею. В этом великолепном сверкающем наряде, с серебряным поясом вокруг тонкого стана, она казалась гораздо выше ростом и двигалась свободно и легко, словно птица.
– Матушка! – воскликнул он сияя. – И все-таки ты – Шлюха!
В тот же миг отец схватил его за плечо и ударил кулаком по щеке так, что у него потемнело в глазах. Удары сыпались градом, мальчик не успевал перевести дух, чтобы закричать, из горла у него вырывался лишь тоненький, свистящий писк. Тут Уна, дочь Арне, подбежала к нему и схватила его за рукав.
– Улав, Улав, да опомнись же, ведь он еще мал, в своем ли ты уме – бить так сильно!
Улав отпустил Эйрика, и он упал навзничь прямо на землю. Так он лежал на земле, задыхаясь и хрипя, с посиневшим лицом.
Сознания он не потерял и больше нарочно делал вид, что вот-вот преставится. Уна нагнулась над ним, приподняла и положила к себе на колени. И тут он принялся плакать.
Улав повернулся к жене – он еще дрожал. Ингунн стояла, опустив плечи, ее глаза, ноздри, полуоткрытый рот казались дырами в мертвом черепе. Улав жестко и гневно засмеялся, потом схватил ее повыше локтя и потащил в большую горницу, где прислужницы хлопотали у праздничного стола.
Никто из провожатых не слыхал слов мальчика. Однако все подумали про себя одно и то же: что бы он ни сделал, все равно тяжко смотреть, как отец столь жестоко поучает малютку. После они сидели на скамьях, ожидая, что их позовут к столу, и у всех было скверно на душе.
Но тут вошла Уна, дочь Арне, с Эйриком на руках. Она посадила его против колен отца.
– Эйрик станет теперь тебя во всем слушаться, Улав. Скажи своему сыну, что ты боле не гневаешься на него.
– Он сказал, за что его наказали? – спросил Улав, не поднимая глаз.
Уна покачала головой.
– Он так плакал, бедняжка, что и слова вымолвить не мог.
– Чтоб я боле никогда не слыхал от тебя этого слова, слышишь, Эйрик! – негромко, но горячо сказал Улав. – Никогда, ясно тебе?
Эйрик еще судорожно всхлипывал. Он не ответил, а только испуганно таращил глаза на отца, ничего не понимая.
– Чтоб ты не смел боле говорить это слово! – повторил отец, тяжело положив руку мальчику на плечо, и не снимал ее, покуда он не кивнул. Потом взгляд Эйрика жадно скользнул по накрытому столу, который ломился от всяких яств. И все сели за стол.
В эту ночь гостей в усадьбе было так много, что Эйрика положили спать в избе Турхильд. Вечером, когда он отправился туда, Улав вышел за ним на тун перед домом. Эйрик остановился как вкопанный и задрожал всем телом, испуганно глядя на отца.
– Кто тебя научил этому худому слову?
Эйрик испуганно уставился на него, силясь не заплакать. Улав так и не добился от него ничего.
– Не смей его никогда больше говорить! Ты понял, никогда!
Улав погладил мальчика по голове, заметив, как бы со стыдом, что лицо у него сильно распухло, а одна щека так и пылает.
