Собор - Измайлова Ирина Александровна (лучшие книги онлайн txt) 📗
За сдвоенными столами послышались смех, какие-то шутки, затем литераторы (в большинстве своем это были молодые люди) опять быстро и наперебой о чем-то заговорили. Потом будто приутихли, и вдруг один из них резко встал из-за стола (это Огюст заметил краем глаза, обернувшись, когда ему подавали кофе).
— Увольте, господа, но об этом я с вами говорить не стану! — произнес вставший и, взяв со стола свою чашечку, отошел к окну.
— Полноте обижаться! — воскликнул другой.
В это самое время одна из сидевших справа дам вдруг поднесла к лицу лорнет, устремив его прямо на Огюста, и воскликнула:
— Ах, какая неожиданная встреча! Ведь это же мсье де Монферран, знаменитый архитектор!
«Ба! Что за бесцеремонность!» — подумал Огюст.
А дама между тем встала и подскочила к его столику, тем самым вынудив встать и его.
— Мсье, добрый вечер! Право… Как приятно. Вы меня не узнали?
— Увы! — стараясь не показать своего раздражения, развел руками Огюст. — Быть может, память моя стала хуже, мадам, но…
— Смею тогда напомнить, хоть это и невежливо с вашей стороны, мсье! Я — Невзорова. Екатерина Марковна Невзорова — супруга полковника Невзорова, приятеля господина Демидова, которому вы недавно закончили строить особняк на Большой Морской. Мы и познакомились на приеме у Демидова в честь его новоселья. Ну? Вспомнили?
— О, да! Простите, мадам!
Дом для внука заводчика, владельца рудников графа Демидова Огюст совсем недавно перестроил из старенького двухэтажного домика. Особняк был его удачей. Изысканность его интерьеров поразила многих. На приеме у заводчика было много гостей. Архитектор пришел туда очень ненадолго, и кому его там представляли, кого представляли ему, кто говорил ему комплименты, кто задавал глупые вопросы — всего этого он совершенно не помнил.
Знакомые госпожи Невзоровой между тем тоже встали из-за столика и подошли к знаменитости, чтобы в свою очередь что-нибудь сказать.
— Я тоже был в особняке господина Демидова-младшего! — вскричал один из молодых людей. — Ваш малахитовый зал — чудо, чудо, достойное изумления!
— А как ваше грандиозное строительство? — осведомилась пожилая дама. — Вы скоро его закончите?
— Скоро, мадам. Осталось лет двадцать.
— Двадцать лет! Боже правый! — изумился второй молодой человек. — Ну да, впрочем, можно ли в России что-либо быстро выстроить? С нашим-то мужичьем! Разве русские мужики умеют работать? Лентяи и пьяницы!
В этих словах, неожиданно для себя, Огюст почувствовал пощечину. Он готов был даже вспылить, однако сдержался и спокойно возразил:
— Стыдно мсье, говорить так, будучи русским. Если бы вы сами умели работать, если бы забили в жизни своей хотя бы один гвоздь, я поспорил бы с вами и рассказал бы, как работают эти отважные, честные и искусные люди. Но вы меня не поймете, мсье.
— Как?! — изумилась мадам Невзорова. — Вы любите мужиков, мсье Монферран? Любите грязных воров и пьяниц?
Огюст покачал головой:
— Мадам, я не могу их по-настоящему любить. Чтобы любить, нужно до конца понять, а мне, бедному иноземцу, еще до этого далеко. Но я уважаю людей, с которыми вместе работаю. К тому же грязны они оттого, что не имеют особняков с ванными комнатами; пьют оттого, что их не учили читать и писать и им нечем занять своей души; а если иные из них воруют, то чаще всего от голода. Вы не знаете, мадам, что это такое, а я это знаю. Простите, господа, но мне уже пора уходить. Прощайте, и благодарю за внимание к скромной моей особе.
Уже в вестибюле, надевая шубу, Огюст мельком глянул на себя в зеркало и увидел, что лицо его горит. «Разошелся, как мальчишка! Глупо!» — с досадой подумал он.
— Приятно встретить совесть и благородство там, где менее всего ожидаешь! — раздался за спиной архитектора негромкий голос.
Монферран обернулся. Слова эти исходили от того самого человека, который некоторое время назад покинул компанию за сдвоенными столами. Теперь он тоже одевался, собираясь выйти. Это был очень небольшого роста, темноволосый и кудрявый мужчина лет тридцати пяти или чуть старше.
«Черт возьми, только этого и не хватало! — вскипел в душе архитектор. — Совершенно незнакомый человек мне в спину отпускает подобные фразы! А кто он, позвольте, чтобы судить меня? И неужто он думает, что я промолчу?!»
Он круто повернулся к незнакомцу. На языке его вертелась уже убийственно колкая фраза. Но он ее не произнес. Глаза его встретились с глазами «обидчика», и Монферран испытал вдруг почти мальчишеское смущение, весь пыл его угас. Лицо незнакомца, некрасивое, неправильное, было исполнено такой поразительной ясности, такого истинного, ненапускного уважения к себе, что архитектору показалось диким обвинить этого чело века в пустословии. Глаза его смотрели пристально, доброжелательно и с усталым равнодушием, но видели, казалось, до дна души. И взгляд их не оскорблял, а притягивал. Освещая лицо незнакомца, они делали его прекрасным.
Заметив негодующее движение Монферрана, увидев его пылающие щеки, незнакомец шагнул к нему ближе и проговорил по-французски, виновато улыбнувшись:
— Мсье, я, кажется, сказал лишнее. Прошу меня простить.
— Вы не обидели меня, сударь, напротив, — возразил Огюст, отчего-то перейдя на русский язык. — Мне просто показалось странно, что вы заговорили со мной. Мы не знакомы.
— Увы! — взгляд молодого человека стал насмешливо печален. — Я впервые увидел вблизи знаменитого Монферрана, о котором, признаюсь, слышал тьму несусветной чепухи, услышал лишь те несколько фраз, которыми вы ответили этим господам «патриотам», и вы восхитили меня. Но я не имею чести быть с вами знаком!
Эти слова молодой человек произнес тоже по-русски, уже выходя из кондитерской и вежливо придерживая дверь перед архитектором. Они вышли в густое мерцание падающего декабрьского снега. Над их головой фонарь играл со слабой вечерней метелью, рои легких теней носились по стенам дома и по тротуару. Невский проспект опустел.
— Мы можем познакомиться, если вам угодно! — сказал Огюст, поражаясь своим словам и своему дикому поведению: давно уже он никому так запросто не предлагал знакомства.
— В самом деле? — с живостью спросил незнакомец.
Кажется, слова архитектора его обрадовали.
— Разумеется, — Огюст первым протянул ему руку. — По-русски меня называют Август Августович.
— Сердечно рад, — незнакомец пожал руку архитектора, вернее, встряхнул ее с явным удовольствием. — А я Александр Сергеевич, — и добавил просто, не придавая значения этому добавлению: — Пушкин.
Огюст едва не поскользнулся на ровном, утоптанном снегу.
— Вы?! — только и сумел он выговорить. — Вы — Пушкин?
Потом они шли под руку и дружно смеялись над своим знакомством, находя в нем много необычайно забавного. На набережной Мойки, где одному надо было свернуть направо, а другому налево, они обменялись адресами.
— Я слышал, — заметил, прощаясь, Пушкин, — у вас библиотека — на диво. Хотелось бы посмотреть.
Они не встретились. Они не видели друг друга больше никогда. Прошло меньше месяца, и Петербург узнал о дуэли Пушкина, а спустя два дня о его смерти…
В один из этих двух дней Огюст подошел вечером к дому номер двенадцать на Мойке, втерся в темную толпу, молчаливо смотревшую на двери с приколотым листком бумаги, где рукою Жуковского было написано коротко и безнадежно о состоянии раненого.
Потом много дней подряд его мучило одно непонятное и совершенно неоправданное чувство: чувство вины. Он сознавал, что почти не знал Пушкина, не успел его узнать, что менее кого бы то ни было мог вмешаться, помешать тому, что произошло. Но одна настойчивая мысль преследовала, возникала постоянно: «Как можно было, встретив его в один из последних дней, не заметить, что ужасное готово совершиться?!»
Он действительно не мог читать Пушкина, не мог знать, не мог любить его стихов: русский язык был ему доступен не настолько, чтобы открыть свою поэзию. Но это имя, имя, которое в России знали все, и с равной силой — одни превозносили, другие затаенно ненавидели; имя, звучавшее как символ, давно уже вызывало у архитектора волнение. Ему случалось так или иначе, надолго или ненадолго знакомиться с некоторыми признанными петербургскими литераторами, и их случайные замечания в адрес Пушкина убеждали, что каждый из них вольно или невольно, искренно любя либо притворно недооценивая, все равно ставит поэта на безусловную, недосягаемую ни для себя, ни для кого высоту.
