Тени над Гудзоном - Башевис-Зингер Исаак (бесплатные онлайн книги читаем полные .TXT, .FB2) 📗
Борис Маковер лежал ночами без сна. Он мог бы потратить эти деньги на благотворительность. Кто знает? Может быть, он смог бы с их помощью спасти евреев из гитлеровского ада. Теперь их забрали грабители, рэкетиры. Между компаньонами возникли разногласия. Они ругались, проклинали друг друга, доходило даже до рукоприкладства. Каждый пытался спасти для себя хоть что-нибудь, как на пожаре, но безуспешно. Борис Маковер держал все это в секрете от Фриды Тамар. Ему было стыдно перед ней, и он не хотел ее огорчать. Однако как долго он сможет сохранять этот секрет? Он старался сдерживать печальные вздохи, но они поминутно вырывались из его груди. Фрида Тамар спрашивала его:
— Что с тобой, Борух?
— Ничего, душа моя, ничего.
— У тебя, не дай Бог, что-то болит?
— Нет, слава Богу.
— Может быть, что-то не в порядке с твоими торговыми делами?
— Ну, я не родился богачом… Все от Бога…
— Я хочу, чтобы ты знал одно: мне не нужно богатство. Я вышла за тебя замуж не из-за твоих денег, Боже упаси.
— Боже упаси. Все предначертано свыше…
И Борис Маковер замолчал.
От волнения, от беготни, от неприятностей и склок с компаньонами он начал страдать от головной боли. Окно в спальне было открыто. Ночи не были теплыми, но Борис Маковер укрывался одной простыней, и ему при этом было жарко. Ему приходилось даже снимать ночью рубаху. Он лежал спокойно, но сердце его грохотало в груди, как барабан. Несколько раз у него начинала идти кровь из носа. Борис Маковер понимал: это признак повышенного кровяного давления. Он не только рисковал остаться нищим, голым и босым. Ему угрожал инфаркт. Он лежал в постели и мысленно произносил видуй: [266] «Мы провинились, мы предавали, мы присваивали чужое, мы лгали…» При этом он сжимал под одеялом кулак и стучал им в грудь. [267] «Я в большой опасности, — говорил он себе. — В каждую минуту может произойти несчастье…» Он явственно ощущал, что его сердце работает через силу, хлюпает, как помпа на идущем ко дну корабле. Казалось, что сердце что-то бормочет. Время от времени оно вообще пропускало удар, а потом стучало дважды неестественно быстро, как будто пытаясь пропущенный удар наверстать…
Борис Маковер прислушался. «Я должен быть спокоен. Должен перестать беспокоиться, — предостерегал он сам себя. — Я ужасно болен… А что будет с Фридой? Я даже не успел выписать на ее имя страховку… Ну а что будет с моей душой? Я никого после себя не оставляю. Некому будет читать по мне кадиш и изучать за упокой моей души главы из Мишны. Все, что остается после меня, это дочь-потаскуха… Я жил, не думая о том, что я буду отвечать на том свете. Я ведь даже не давал десятины. [268] Я не уделял достаточно времени на изучение Торы. Я строил для дьявола. Прожил жизнь впустую. Я ведь все знал и не могу оправдывать себя незнанием истины. Я действовал преднамеренно, а не по ошибке. Зачем я только отправлял Анну учиться во все эти нееврейские школы? Почему другие евреи воспитали богобоязненных детей, а моя дочь выросла иноверкой? Я сам потихоньку подталкивал ее на этот путь…»
Борис Маковер заснул, и ему приснился пожар. Весь Нью-Йорк горел. Из небоскребов поднимались языки пламени. Небоскребы рушились. Они падали друг на друга, как деревья во время бури. Наверное, это было землетрясение, потому что посреди Бродвея зияла пропасть, в которой пылал ад. Качались колокола. Над городом неслось рыдание, похожее на звуки сирены «скорой помощи». Как ни странно, но посреди неба платиновой лавой извергалось облако. «Как на небе может быть вулкан? — спросил себя Борис Маковер. — Не иначе как мир рушится…» Он открыл глаза. Было уже светло. Часы показывали двадцать минут седьмого. Борис Маковер знал, что доктор Соломон Марголин каждое утро встает ровно в шесть, а ровно в шесть сорок пять он выходит на прогулку. Борис Маковер ушел к себе в кабинет и позвонил ему. Он сразу же услышал голос Соломона Марголина и сказал:
— Шлоймеле, это я…
Соломон Марголин немного подождал:
— В чем дело?
— Шлоймеле, я плохо себя чувствую.
— А кто нынче себя хорошо чувствует?
— Шлоймеле, я болен.
— Что с тобой, дохлятина?
— Сердце стучит, как у разбойника.
— Ты и есть разбойник.
— Шлоймеле, сейчас не время для шуток!
— Что ты хочешь, чтобы я делал? Читал псалмы?
— Шлоймеле, мне очень тесно в груди и душно. Боюсь, что это, не дай Бог, конец…
— Ты еще не подыхаешь. Ты еще покоптишь небо Америки.
— Шлоймеле, я обязательно должен к тебе заехать.
— Так рано? Я выхожу на прогулку.
— Один раз пропустишь прогулку. Это дело жизни и смерти.
— Ну, приходи. Что с тобой поделаешь.
— Куда мне приехать?
— Я возьму такси до своего кабинета… Если дверь будет закрыта, постой и подожди.
— Большое спасибо.
— Почисти ботинки.
Борис Маковер положил трубку. Все-таки хороший друг, верный друг… Он пошел в ванную и принял душ. Выйдя из ванной, он увидел Фриду Тамар. Она уже встала и расхаживала в халате и шлепанцах.
— Что это ты вдруг встала так рано? — спросил он ее.
— Я не позволю тебе уйти без стакана чаю…
Борис Маковер оделся. Он омыл руки и прочитал «Шма». Фрида Тамар подала ему стакан чаю с печеньем. «Она тоже выглядит нездоровой, — подумал Борис Маковер. — Кожа у нее стала какой-то желтоватой». Он хотел спросить, что с ней, но торопился к Соломону Марголину. На улице было светлое утро, солнечное, прохладное, полное обещаний долгого летнего дня. Борис Маковер вспомнил вдруг простоквашу, зеленый лук, тертую редьку, которую ели на новомесячье. [269] Он был и болен, и голоден. В животе бурчало. «Таков уж человек, — подумал он. — Он стоит на краю могилы, а желудок требует своего. У каждого члена человеческого тела есть свое предназначение». Борис Маковер поймал такси и велел отвезти себя на Уэст-Энд-авеню, где находился кабинет доктора Соломона Марголина. «По правде говоря, я не могу себе позволить даже такси… Я ноль, ноль. Я гол как сокол. Даже рубашка, которую я ношу, уже не моя…» Такси остановилось, и Борис Маковер увидел Соломона Марголина. Он стоял и ждал его: шесть футов ростом, ровный, как линейка, в светлом костюме и белых ботинках, гладко выбритый. Доктор был свеж какой-то иноверческой свежестью. Он выглядел как барин, как янки, как стопроцентный иноверец. Трудно было поверить, что этому человеку уже за шестьдесят и что он — бывший ешиботник. Как они это называют, эти собаки? Чистый ариец… Доктор Марголин взглянул на Бориса Маковера искоса, с деланной обидой.
— Ну, недотепа, входи.
— Прошу тебя, Шлоймеле, будь серьезным. Всему свое время.
— Что случилось? У тебя утонул корабль с простоквашей?
— Не один корабль, Шлоймеле, а тридцать кораблей. Я бедняк, я нищий…
— Ну, я тебе подам милостыню. Заходи, бедняжка.
В кабинете Соломон Марголин сказал:
— Прежде всего, залезай на весы. Вот так… Ого! Что ты жрешь? Камни? Свинец? Ты становишься все тяжелее.
— Я не переедал.
— Что же ты делал? Закладывал за ухо? Снимай жупан. Закатывай рукава…
Соломон Марголин измерил у Бориса Маковера давление. — Да, повысилось…
— Насколько? Высокое?
— Слишком высокое…
— Что мне делать?
Соломон Марголин не ответил. Он молча рассматривал Маковера. Не лишним было бы снять кардиограмму, но для этого нужен аппарат. Другое дело, что это излишне. Он, Соломон Марголин, способен все услышать просто ухом. Он закурил сигарету.
— Ты хочешь сдохнуть или прожить еще несколько лет?
— А что?
— Оставь все свои никчемные дела и поезжай за город. И возьми с собой жену.
— Прямо сейчас? Ты с ума сошел? Да пусть мои враги едут! Все неприятности на мою голову. Мои компаньоны разрывают меня на части…
— Ну, тогда закажи себе саван…
