Украденные горы (Трилогия) - Бедзык Дмитро (читать книги без сокращений .TXT) 📗
— Революция? — повторил Василь. У него широко открылись глаза, он замер — так неотразимо овладело всем его существом произнесенное грозное слово, которое он впервые услышал от Игоря на днепровской землечерпалке. Он не в состоянии был вообразить, чтобы эта самая революция, которая простых людей делает отважными и справедливыми, а господ жестокими и трусливыми, чтобы она докатилась в их горы, к бедным лемкам. — Слишком уж покорный у нас народ, панна Галина, не годен он будет принять ее, революцию. Ведь не поддержали же сельчане моего деда, хотя он ради них за решетку сел.
— Василек, поверь мне, не вечно люди будут безропотны и приниженны. В конце концов каждый бедняк осознает, кто его истинный враг.
Но паренек все еще никак не мог поверить в это чудо. Игорь рассказывал ему о революции девятьсот пятого года, водил даже по улицам, где проходили восставшие войска со своим офицером Жадановским. Но то Россия, тут, наверно, все возможно, тут действуют такие смелые люди, как машинист Заболотный, а там, в Карпатах!..
— О, панна Галина не представляет себе, какие там сильные господа шляхтичи.
— Но революция еще сильней, Василь! — Галина стояла посреди гостиной, стройная, пышноволосая, и, воодушевляясь, рисовала юноше величие и несокрушимость будущей революции. — Остановить ее не дано ни морям, ни высочайшим горам. Она, Василек, дает свободу узникам, рушит царские троны, она же карает врагов народа!..
Василь не сводит с нее восхищенных глаз, затаив дыхание, напряженно ловит каждое ее слово, и на ум приходит неожиданное сравнение: легкая, словно ветер, Галина, с ее проникновенным, льющимся в душу, как песня жаворонка, голосом, невольно связалась в его воображении с картинкой, которую на прошлой неделе показал ему Игорь. То был небольшой рисунок молодой женщины — с распущенными косами, с пламенеющим знаменем в руках, с вдохновенным лицом, зовущим за собой вооруженных людей. Василь спросил: «Кто это?» — «Революция», — ответил Игорь. «Именно такая?» — удивился Василь, у него уже сложилось некое представление о революции как о народном восстании. «Символический образ революции!» — пояснил Игорь. Василь постеснялся спросить, что за символичный образ, и лишь теперь, глянув на панночку, сообразил, что для художника символичным образом может быть вот такая Галина, женщина исключительной доброты и мужества, которой не страшны ни жандармы, ни тюрьмы. Та, что на картинке, и та, что перед ним, удивительно схожи — обе в одинаково легком платье, и у каждой те же движения быстрокрылой птицы… Лишь знамени недостает Галине.
Так закончилась беседа Галины с Василем. Условились, что завтра она достанет ему билет и он немедленно отправится в степи Екатеринославщины, чтобы успеть к вступительным экзаменам в сельскохозяйственную школу. Василь попросил разрешения у Галины сходить на Подол к Заболотным, попрощаться с Игорем и его матерью.
В последнюю минуту Галина, многозначительно приложив палец к губам, предупредила:
— О чем было у нас говорено, никому ни гу-гу. Слышал?
— Не сомневайтесь, панна Галина. Я знаю, что такое конспирация.
Когда Галина провожала Василя, дверь из кабинета в коридор приоткрылась и показалась седая голова отца.
— Зайди, пожалуйста, — сказал старик. По тону — деловому и почти официальному — дочь легко догадалась, что разговор предстоит не из приятных. Последнее время отношения между ними заметно испортились. Отец был явно недоволен, что, не закончив курсы в Петрограде, дочь осела в Киеве и надела серое платье сестры милосердия, не нравилось ему и то, что Галина, помимо госпитальных дел, поддерживает какие-то сомнительные связи с военными, которыми уже пропахли, как выражается отец, все уголки в квартире. Галина предчувствовала: сейчас отец наверняка напустится на нее из-за чужого парня, которого, не спросив родителей, она посадила за общий семейный стол, предупредив вдобавок мать, что Василек на какое-то время поселится у них.
Галина вошла в просторную комнату, казавшуюся тесноватой и полутемной из-за того, что она была заставлена множеством археологических образцов, разместившихся по полкам, во всех углах, на подоконниках, у стен и посреди комнаты. Кабинет отца напоминал археологический музей. Здесь после каждой экспедиции «оседало» все, что не могло найти себе места ни в университетском, ни в городских музеях. Теснота в музее душила инициативу научных сотрудников, связывала руки профессору. Администрация университета меньше всего заботилась о подыскании нового помещения. Какой в том интерес? Что, собственно, могут сказать нового по поводу истории заселения южных степей Украины неутомимые в поисковых раскопках археологи?
Галина не сомневалась, откуда у отца в последнее время раздражительность, хмурое ворчание и нескрываемая злость на каждого, кто косит офицерские погоны и помогает затягиванию войны. Она считала, что отец не давал себе труда задуматься над трагедией народов, втянутых в эту страшную мясорубку. В своем тишайшем кабинете, возле добытых из скифских погребений костей, он был бесконечно далек от всего, что творилось на белом свете. Отец даже прекратил чтение газет, чтобы совершенно отрешиться от событий последнего года. Профессор Батенко, как он сам не так давно признался своей жене, постепенно усыхал и скоро превратится в египетскую мумию под гнетом неотступных раздумий о собственных бесплодных долголетних трудах. Как раз в начале 1915 года, когда он готовился к новой завершающей экспедиции в Причерноморские степи, ему категорически отказали в ассигнованиях.
— Война, профессор, война, — сочувственно сказал ректор университета. — В Петрограде советовали стирать пыль с выкопанных черепков. — И, наклонившись через письменный стол, вполголоса добавил: — Совершенно конфиденциально, профессор: немцы рвутся к Киеву. Так что готовьтесь, милостивый государь, к иной экспедиции. Всего можно ожидать.
Галина скользнула глазами по комнате и, пробравшись к своему излюбленному месту в углу, неподалеку от окна, опустилась в глубокое кожаное кресло. Отец уже сидел за столом, едва виднелась его седая голова из-за книжных стопок и каких-то уцелевших древних ваз.
— Я слушаю, папа. — Галина устроилась поудобней, подвернула под себя ноги.
— Вот-вот, — кивнул отец, надвинув на глаза черные мохнатые брови. — Усаживайся поуютнее. Диалог у нас с тобой надолго затянется. — Он потер ладонью сухощавый подбородок, пригладил усы и выпалил: — Ты давно занимаешься революционной деятельностью?
— Что? — Галина дернулась и на миг обомлела — так неожидан был вопрос. — А что, собственно, имеешь ты в виду?
— Именно то, Галина, что совсем недавно ты с таким упоением проповедовала этому пареньку.
Нет, не само изобличение повергло в страх Галину, а то, что ее любимый, благородный отец мог оказаться в столь некрасивой роли.
— Ты что, подслушивал? Неужели стоял под дверью и подслушивал? — Галина вскочила и, не отдавая себе отчета, что она выкинет через минуту, размашисто, путаясь в фалдах черной юбки, шагнула к столу. — В таком случае наш диалог будет очень коротким.
Отец тоже сорвался с кресла и стукнул ладонью по столу.
— Замолчи! И не смей, поганая девчонка, так думать обо мне. Двери в гостиную не были закрыты, и я безо всяких подслушиваний мог легко разобрать, о чем ты говорила со своим конспиратором. А тебе, наверное, хотелось бы, чтобы я из-за твоих гостей вовсе не выходил из кабинета?
— Папа! — Совсем другая, кроткая, притихшая, Галина подошла к отцу и припала к нему на плечо. — Прости меня, папа.
Отец, однако, не удовлетворился ее покорностью.
— Ты не ответила на мой вопрос, Галина. Кроме того, я хотел бы знать: имеется ли у нас в доме какое-либо оружие?
Она молча кивнула головой.
— Ну вот, теперь ясно! — Отец взял ее за руку и осторожно, как больную, повел обратно к креслу. — Сядь. У настоящей революционерки оружие обязательно должно быть. Странно лишь одно: как ты решилась все это скрывать от меня? — Заложив за спину руки, он прогуливался по небольшому, свободному от археологических вещей пятачку. — Я давно уже стал подозревать свою доченьку в чем-то таком… сомнительном. Внезапные отъезды и приезды, скрытные разговоры с чужими людьми при закрытых дверях, какие-то пакеты с литературой, какие-то чемоданы. И загадочная дружба с военными. Заговор какой-то, что ли? В моем-то доме? В квартире профессора, которого не замедлят посадить в Лукьяновку за то, что он добивается мира, не войны. — Отец постоял перед Галиной. — Почему же ты молчишь? Ну, говори, защищайся. Неужели я не заслужил доброго слова? Возможно, что нет. — Он смущенно рассмеялся: — Трухлявый пень, к тому же и пацифист, ха-ха!
